Люди средневековья - Робер Фоссье

Из-за плохого наблюдения болезни и беспомощной профилактики эпидемия 1348–1351 годах унесла около 30 % населения Западной Европы. Последующий период изучают слишком бегло. Историка прежде всего поражает, насколько разный ущерб чума нанесла разным регионам; этот факт действительно ставит множество проблем – наши источники, причем распределенные достаточно «равномерно», не сообщают, что происходило в соседних странах. Какие-то места болезнь не затронула; поскольку никакие меры предосторожности не предпринимались (Ла-Манш бацилла пересекла менее чем за 10 дней!), историки искали объяснения для каждого конкретного случая – например, изоляция из-за отсутствия дорог и водных путей или невысокая концентрация населения в городе, однако в избытке и обратных примеров. Сегодня стремятся скорей выявить индивидуальную специфику иммунной сопротивляемости: конечно, повторные вспышки эпидемии в 1372–1375, 1399–1400, 1412 годах и вплоть до конца XV века производили меньше впечатления, поэтому часто менее тщательно фиксировались, несмотря на прежнюю вирулентность. Но создается впечатление, что болезнь теперь выбирала себе жертвы – это были дети, старики, беременные женщины. Помимо того, что наступало определенное привыкание, о котором, кстати, свидетельствует сохранение экономической активности и демографический подъем, некоторые люди могли быть предрасположены к приобретению серологического иммунитета к инфекции; выше я уже говорил, что третья группа крови, похоже, может противостоять атакам чумной бациллы; ее преобладание у народов либо чисто кельтских, либо азиатского происхождения, как венгры, возможно, объясняет «белые пятна» на карте эпидемии.

И еще два наблюдения. Прежде всего, если нашествие чумы и ее молниеносное распространение поражали внезапностью, порождая безотчетный страх и панику, это еще не значит, что масштабы потерь зависели только от вирулентности бациллы. Современники этого почти не замечали – они искали неблагоприятное расположение светил, возможно, в конечном счете связывая его с переменами погоды; но сегодня историк находит в архивных документах и другие причины – тревожное демографическое и финансовое положение, ухудшившаяся экономическая конъюнктура, рост социальных проблем делают из периода 1310–1340 годов стадию спада на фоне природных катастроф и политических волнений. Единственный точный демографический документ, дошедший до нас как исключительная редкость, – реестр рождений и смертей из бургундской деревушки Живри к югу от Дижона: этот знаменитый документ отмечает повышенную смертность и ее рост с 1320 года, пусть даже этот скачок совпадает с приходом эпидемии. Проявления болезненности в искусстве или в религиозных эксцессах тоже проявились до ее прихода, и массовые убийства евреев происходили раньше наступления этих годов. Во всяком случае, чума поражала людей ослабленных, даже уже больных. И напротив, постепенное отступление «черной смерти» было вызвано не только ослаблением жизнестойкости бацилл, но и экономическим подъемом, а также ростом рождаемости, следствием которых стало повторное заселение земель и заброшенных деревень. В целом на Западе этот подъем приходится на период между 1430 и 1480 годами, в зависимости от региона; однако болезнь свирепствовала еще долго.

Другое замечание, на сей раз о том, о чем слишком часто умалчивают. Источников, повествующих о чуме XIV века, относительно много. В силу этого ее более ранние нашествия – в античное время, а особенно эпидемия VI–VII веков, опустошившая средиземноморское побережье, – остались недооцененными. Даже если мы не знаем об этом почти ничего, сегодня историки согласны считать этот период отправной точкой глубокого и длительного политического, а также экономического или даже духовного упадка на южном фланге молодого христианского мира; тем самым находит объяснение быстрая экспансия ислама в разоренных землях и в среде ослабленных людей. А это принципиально важный феномен мировой истории. Следовательно, вопросом того же рода следует задаться и в отношении эпидемии XIV–XV веков. Обычно замечают только прекращение роста населения в относительно перенаселенной Европе, переустройство сельского жилища, изменение (но не обязательно к худшему) цен и зарплат или затрудения сеньориальной системы. Лучше было бы обратить внимание на «осложнения» болезни, наступившие после ее биологического отступления, – на социальные потрясения, нехватку золота, перераспределение богатств: так же как чуму, получившую неудачное название «Юстиниановой», следует считать одним из столпов феномена ислама, так и «черная смерть» конца средневековья стала первопричиной колониальной экспансии европейцев с XVI века; предположительное «Возрождение» античности здесь ни при чем.

Можно ли сосчитать этих людей?

Старательно делая обзор жизни этих людей, я еще не пытался оценить их количество. А ведь, как отмечал еще Марк Блок, можно ли судить о повседневной жизни или трудовой деятельности, не располагая этими базовыми данными? К сожалению, это количество нам неизвестно, или, точнее, наши данные незначительны, обрывочны, спорны и относятся к более позднему времени; по меньшей мере для периода ранее XV века они лишены всякой достоверности. Причины этого связаны не только с состоянием архивов: это правда, что потери здесь, как и в других областях, огромны; но худшее не это: дело в том, что на протяжении всего средневековья на реальное арифметическое значение числа обращали мало внимания, кроме как в церковном календаре. Такой «склад ума», вероятно, объясняется психологическими причинами – скажем, определенным безразличием к бухгалтерской точности, не свойственным для других культур, особенно восточных или семитских. Числа имеют лишь символическое значение: один, три, семь, двенадцать – это Бог, Троица или библейские реалии; что касается шести или кратного ему «шестью шесть» – это символ того, чего уже нельзя сосчитать «на пальцах», а значит, выходящего за пределы непосредственного понимания, будь то мертвые или живые, годы жизни или число родственников. Такое пренебрежение числом проявлялось очень просто: продавали «лес», передавали по наследству «свою землю», отдавали «все, что есть». Если числа и возникают в тексте, историк все равно остается в отчаянном положении, поскольку не знает, что с ними делать: например, «лес ста свиней». Речь в самом деле о свиньях? Это оценка их аппетита? Даже игра в кости, сопровождавшая всё средневековье, была отдана на волю случая, то есть Бога, и ее исход больше зависел от психологии, чем от численных данных. В той области, которую рассматриваю я, безразличие к численности людей объясняется отсутствием выраженной воли – например, со стороны сборщиков налогов. К тому же все эти люди пребывали в непрерывном движении, не знали своего возраста, сомневались в количестве дальних родственников; еще в 1427 году можно было встретить флорентийцев, не знающих, сколько у них детей. Без сомнения, такие вещи учитывали лишь «сильные мира сего», но и то в силу семейных, фискальных или политических соображений, а отнюдь не из любви к геометрии. Итак, исследователю почти нечем пробить эту стену неведения: нет серьезных, тем более полных списков держателей, податных или барщинников, особенно в деревне и ранее XV века. Какие-то обрывки целого приходится выкапывать из свидетельств, из генеалогий князей или сеньоров, из фрагментов хроник. Да и в те времена хватало неучтенных: а новорожденные? А случайно отсутствующие? А безнадежные старики или отверженные? Что касается женщин, то «средневековье мужского пола», если использовать столь нарочитую формулировку, исключало их из экономических или политических текстов, считавшихся мужским делом, и из статей закона, которые были бесполыми. Порой даже оно вообще не упоминало о женщинах – на некоторых стадиях «мачизма», нуждающихся в дополнительном объяснении, например в Северной Франции с 1100 по 1175 год.