Тайна пансионата «Уют» - Владимир Колабухин

Я помалкиваю, хотя полностью согласен с этой аттестацией.

— А вы, собственно, почему интересуетесь Игорем? Он что-нибудь опять выкинул?

— Нет-нет, — спешу успокоить Хлебникова. — Просто кое-что осталось невыясненным в его деле. Вот и хотелось бы поговорить об этом. Он ведь не один был в тот злополучный вечер. А вот назвать соучастника не захотел. Как считаете — почему?

Хлебников отставляет в сторону чашку.

— Всяко может быть… — говорит задумчиво. — Парень-то он душевный, даром что сиротой рос. Может, пожалел кого, вот и умолчал о нём. Я Игорька знаю: горе у кого или забота большая — всего себя этому человеку отдаст. Уж очень отзывчивый. И помяните моё слово — здесь тоже что-нибудь такое случилось… Вы с ним будете говорить?

— Буду.

— Имейте это в виду. И привет от меня передайте. Скажите, Пал Палыч на него хоть и в обиде за ЧП, но в любое время готов принять на участок. Да и ребята по-хорошему о нём вспоминают. Я, правда, писал ему об этом, да он на письма не отвечает. Верно, стыдится за себя. Только зря замыкается. Вы и это передайте. Мол, верим в него, в его рабочую струнку верим. Так и передайте, ладно?

— Так и передам, — улыбаюсь. — Спасибо вам, Пал Палыч.

— За что же спасибо?

— И за прямоту вашу, и за радушный приём… За всё!

Я допиваю чай, поднимаюсь из-за стола.

— Ну… Мне надо идти.

Он несколько растерянно протягивает руку. Крупную, жилистую… Я с чувством пожимаю её:

— До свидания!

— А может, посидим?

Качаю головой и вдруг ловлю себя на мысли, что не выяснил ещё один вопрос.

— А с кем дружил Игорь?

Хлебников задумывается.

— Да вся бригада уважала его, — говорит он через минуту.

— А Эдик у вас на участке есть?

— Нет такого. Ни на участке, ни в цехе.

Ещё раз прощаюсь с ним и гостеприимной хозяйкой и покидаю квартиру.

На улице уже стемнело, стало прохладнее. Неторопливо иду к своему дому, медленно проигрываю в памяти сегодняшние встречи… Как хорошо, что на свете есть Хлебниковы! Обязательно скажу Пикулину, чтобы держался своего Пал Палыча.

Я иду, и с каждой минутой всё во мне, прежде скованное заботами и тревогами напряжённого трудового дня, словно оттаивает.

На углу улицы, под ярким фонарём, какая-то дородная тётя всё ещё торгует фиалками. Правда, в корзине осталось лишь несколько букетиков. Покупаю все. Для Лены. И делаю это с превеликим удовольствием. Давно хотелось осыпать её цветами. А тут — вот они!

И снова в полнейшем радужном настроении шествую к дому. Несу фиалки, а вижу изумрудные глаза Елены, её нежные белые руки, милую улыбку… И вдруг замечаю у подъезда дома знакомую долговязую фигуру Славика Румянцева. Слоняется туда-сюда… Прячу фиалки за спину: только бы он не увидел их.

Румянцев тоже узнаёт меня, останавливается.

— Здравствуйте, — говорит он и почему-то счастливо улыбается.

— Привет, — нехотя отвечаю. — А где же ваши цветы?

— Цветы? Ах, цветы! Они у Лены. Она всегда так радуется им.

— Значит, вы уже от неё? — Злость буквально распирает меня. — Тогда что же всё у подъезда топчетесь?

Румянцев вспыхивает и, запинаясь, отвечает:

— Вот… Уходить не хочется…

— Ну-ну. Побродите под окнами, спойте серенаду…

В глазах Румянцева растерянность. Он озадаченно спрашивает:

— Зачем вы так?

А мне и самому неудобно за издёвку. Парень как парень… Чего на него взъелся? И какое мне дело, кто кому дарит цветы и почему их принимают.

— Простите, Славик… Всего вам хорошего.

Боком проскальзываю в подъезд и на своём этаже выбрасываю фиалки в мусоросборник. На душе делается так тяжело, будто вместе с цветами выбросил ещё что-то, дорогое-дорогое, без чего и жить нельзя, наверное. Осторожно, стараясь не греметь, вставляю ключ в замок, открываю дверь и почти на цыпочках крадусь в свою комнату.

Но не тут-то было. Стремительно распахивается дверь кухни, и в проёме возникает Елена.

— Добрый вечер! Что такой пасмурный?

— Разве? Зато второй, у подъезда, млеет от счастья.

Весёлые искорки в глазах Елены гаснут. Она смотрит на меня непонимающим взглядом.

— О ком ты говоришь?

Кажется, она действительно не понимает, в чём дело. Но мне не хочется вдаваться в объяснения, и я молчу.

Лицо Елены становится задумчивым.

— Слушай, Владик, — тянет она слова, впервые называя меня по имени. — Уж не ревнуешь ли ты? Вот не ожидала!

А ведь в точку попала. И для меня это ужасное чувство — полнейшая неожиданность. Ишь, какой Отелло выискался!

Порываюсь скорее ретироваться, но Елена сердито останавливает:

— Нет, Демичевский. Давай договоримся: мои друзья — это мои друзья…

Скрип двери заставляет её умолкнуть. В коридоре появляется встревоженная Екатерина Ивановна.

— Леночка, милая… Что тут у вас?

Лена бросает на меня обиженный взгляд и, не ответив, уходит. Смущённо смотрю на Екатерину Ивановну, она — на меня.

— Владислав Викторович, что случилось?

— Ничего. Так, поговорили… Вы не беспокойтесь.

Она недоверчиво качает головой и торопливо возвращается в комнату.

Мне делается совсем нехорошо. Ну что я за остолоп такой! Сам себе всё испортил.

Так и засыпаю с гнетущим чувством чего-то тяжёлого, почти непоправимого. С тем и просыпаюсь, весь в холодном поту от мучивших во сне кошмаров. В мыслях только Елена, её глаза, полные обиды… Что же это со мной? Неужели всё-таки опять втрескался? Всерьёз, по-настоящему. Разве такое бывает?..

Прохожу в ванную комнату, прислушиваюсь — кто на кухне? Если там Елена, лучше уйти из дому без чая. Ведь мне сейчас и не взглянуть на неё. Но на кухне тихо. А времени — уже восемь… Быстро умываюсь, одеваюсь… На кухне по-прежнему ни шороха. А меня уже томит эта тишина. Прохожу туда, наливаю чай и как можно медленнее прихлёбываю из чашки. Мне уже не хочется быть одному. Хочется хотя бы на миг, всего на мгновенье, но увидеть Елену, её лицо, её глаза: что будет в них — всё та же милая улыбка или… Про «или» и думать страшно. От «или» свет будет не мил.

Словно угадав моё желание, появляется Лена. Уже одетая.

— С добрым утром! — говорит она, лукаво поглядывая в мою сторону.

— Здравствуй! — счастливо откликаюсь я. От этих её слов и взглядов у меня будто гора сваливается с плеч. Лена!.. Моя Прекрасная Елена! Снова идёшь мне навстречу. Такому упрямому и бестолковому. За что мне этакое счастье?