Шоншетта - Марсель Прево

Эта первая ночь в Верноне и экзамен, который я на другой день держала у мадам де Шастеллю, являются самым ярким моим воспоминанием из того периода. Мадам де Шастеллю задала мне несколько вопросов по истории, грамматике, арифметике; я не могла ответить ни на один вопрос, да и не смела. Видя, что я стою, как дурочка, и готова расплакаться, она взяла меня на руки и стала расспрашивать о моей семье, где я училась, кто со мной занимался. Так как она казалась очень доброй, я понемногу разговорилась и рассказала ей, как я жила в большом доме, что делала; рассказала про Дину и мадемуазель Лебхафт. Но о многом я умолчала и рассказала ей гораздо, гораздо позже.

Она внимательно слушала меня, удивленная, заинтересованная; когда я кончила, она поцеловала меня и отпустила. Потом я слышала, как она говорила другой наставнице:

– Она ровно ничего не знает, но очень умненькая…

Это доставило мне большое удовольствие… Итак, я умна! В первый раз в жизни, кажется, я испытала что-то вроде гордости. А что я ничего не знала, это была совершенная правда, и мне пришлось поступить в самый младший класс, к маленьким. Этим унижением я поплатилась за свою вчерашнюю гордость. С тех пор я, к счастью, очень продвинулась, но не выдвинулась, и все мои подруги по классу моложе меня.

18-го мая

Сегодня мадам де Шастеллю передала мне письмо от моего отца. Мы прочли его вместе. Какие прелестные письма пишет мне мой бедный папа! Точно книга! Не правда ли, как грустно быть всегда-всегда разлученной с ним, видясь только на несколько часов перед отъездом на каникулы? Однако я хорошо знаю, что это необходимо и что мне нельзя надолго оставаться в нашем большом доме. Ну, не будем говорить об этом! Ведь этот предмет принадлежит к тем воспоминаниям, о которых я хочу забыть. Лучше буду писать о каникулах: это – лучшее из моих воспоминаний.

Ах, как я люблю тихую, одинокую жизнь в Супизе! Два летних месяца, которые я там провожу, – самые приятные месяцы в году.

В Супизе меня так любят! И добрая старая Нанетта, и ее муж Антуан; и оба так горды тем, что я у них. По соседству с нами также все добрые люди: добрейшая мадам Капэль, толстушка, преданно ухаживающая за своим увечным мужем. Помню, как она удивилась, встретив меня в первый раз у обедни, в Форней, соседней деревне, когда Нанетта сказала ей, что я приехала на два месяца в Супиз и что Дину мой отец оставил дома.

– Как! Она совсем одна? – вскрикнула мадам Капэль, всплеснув руками, – одна в этом огромном замке?

В то время мне было ровно двенадцать лет.

– Со мной Нанетта и Антуан, – сказала я.

За эти слова Нанетта крепко обняла меня.

– Все равно, – возразила мадам Капэль, – если бы Бог послал мне счастье иметь дочь, я не послала бы ее скучать где-то за шестьдесят верст от меня самой.

С тех пор мы с нею подружились. После обеда, если я не читаю в нашей огромной библиотеке, я хожу к ней.

В некотором отдалении от Супиза лежит маленький замок де Крозан; летом там живет один инженер с очень хорошенькой женой и прелестными детишками. С этими людьми я не так близка, как с мадам Капэль.

Во всяком случае, она очаровательна, положительно очаровательна – эта жизнь в деревне в течение двух месяцев, жизнь взрослой дамы! Притом мадам де Шастеллю в последние три года приезжала навестить меня, и тогда в Супизе был уже настоящий рай… И все-таки я хотела бы чаще иметь возможность обнять моего бедного отца. Здесь о нем говорят очень редко – он уже так давно оставил Супиз, больше десяти лет назад!

Есть еще одно лицо, о котором со мной никогда не говорят, а я не смею заговорить, даже с Нанеттой. Меня удивляет, что я нигде не нахожу никаких следов «ее» жизни здесь, хотя, кажется, живу в бывшей ее комнате. Ни одного портрета, никакой вещицы, ничего! Впрочем, нет, есть маленький молитвенник, на котором стоит ее дорогое имя: «Жюльетта».

25-го мая

Сегодня директриса, мадам Огюстин, объявила мне, что меня переводят в класс «красных». Это – настоящий триумф, на который я не могла рассчитывать. О, Спаситель наш, кроткий и смиренный сердцем! Не дай мне возгордиться! Попасть в класс «красных» в шестнадцать лет! Наконец-то я догнала моих однолеток. Надеюсь не отстать от них, хотя мой перевод совершился посредине учебного года.

Отпуская меня, мадам Огюстин сказала мне слова, которые удивили меня:

– Вы переходите в другое отделение; вы – серьезная и благонравная девочка. Не допускайте, чтобы неразумные ребячества помешали вашим занятиям.

Благонравна и серьезна? Неужели мои новые соученицы окажутся менее благоразумны, чем младшие, «голубые», с которыми я расстаюсь?

26-го мая

Я начинаю любить, как друга, эту маленькую тетрадь, которой поверяю свои мысли. Я сказала про свой дневник мадам де Шастеллю; она улыбнулась.

– Вы мне покажете его?

Ну, этого-то я не хочу, и сказала ей это прямо. Я предчувствую, что в моем дневнике будут настоящие секреты.

Когда я сегодня вошла в свой новый класс, взоры всех учениц обратились на меня; началось шушуканье; некоторые смеялись втихомолку; но так как я спокойно принялась укладывать на место книги, которые принесла в переднике, а потом, чтобы придать себе храбрости, занялась чтением, – все снова принялись за свои уроки, как будто меня здесь и не было.

1-го июня

Сегодня утром я была очень удивлена. Во время урока географии я услышала, как две ученицы тихонько болтали за моей спиной.

– Ну, что же, видела ты Жаннету? – спросила она.

– Как же! Вчера вечером, в коридоре, около часовни. Я нарочно притворилась, будто у меня кровь идет носом, чтобы уйти из класса. Я знала, что в пять часов она будет там проходить, возвращаясь от мадам Арманд, и предупредила ее через Морель.

– Ну, и что же?

– Я призналась ей в любви.

– Что же она?

– Она сказала, что еще не может дать мне ответ, но я думаю, что она… согласится. У нее в руках был букетик фиалок, который ей дала мадам Арманд, – она подарила мне один цветочек. Смотри, он спрятан у меня на груди…

Я иногда слышала разговоры об «объяснениях», но не знала хорошенько, в чем они состоят. Я решила справиться, в чем дело. Оказалось, что объясняются в любви ученицы среднего отделения старшим. Я заметила, что ученицы, влюбленные в старших, посвящают все перемены переписке тетрадей подруг своего сердца. Как это, должно быть, скучно! И какая странность – этот цветочек, спрятанный на груди!

4-го июня

Положительно главное занятие нашего класса – дружба со старшими; я постоянно слышу слово «любовь». Старших «любят». Про одну говорят, что у нее прелестные глаза, про другую – что у нее кожа нежная и тонкая как атлас, и золотистые волосы. У «любимой» выпрашивают обрывок кушака, образок, локон волос. Ко всему этому странно примешиваются религиозные вопросы: я видела записку моей соученицы к одной из «белых»; она благодарила за шейную ленту и обещала «ради подруги» причаститься на другой день. Эти «ребячества», как называет их мадам Огюстин, смешат меня, что удивляет моих новых подруг. Дориан, которая нравится мне больше всех, даже говорила со мной по этому поводу; ее любимица – самая хорошенькая из «белых». Когда я заявила, что ничего этого не понимаю и только удивляюсь, она сказала: