Красные боги - Жан д'Эм

Он указал Ванде и Пьеру на смиренно сидящую паству.

– Полюбуйтесь на них. Они явились ко мне жалкими, измученными, больными. Я их принял, ежедневно поучал, направлял на путь истинной веры. Они сами просили меня об этом. Я их любил, любил, как своих детей. Я окрестил их. Вот, посмотрите на этого, его зовут Нион. Недели две тому назад, когда я его крестил, он на вопрос «веришь ли ты в Бога, отрекаешься ли от сатаны?» не ответил просто, как я учил: «Отрекаюсь». Нет, он дал не сухой, формальный ответ, он тронул и умилил меня своими словами: «Да, да, отрекаюсь, отрекаюсь от всего сердца и навсегда». Но это не помешало ему вчера ночью оказаться во главе процессии, отправившейся на собрание Бо Жао.

Отойдя от своих гостей, он опять бросился к группе «верующих». Схватив за плечи одну из женщин, не глядя на плачущего ребенка, вцепившегося в одежды матери, миссионер яростно вопил:

– Слышите вы, я следил за вами. И я сам расскажу вам обо всех ваших похождениях. Вы думали, что я сплю, и не стеснялись. Но на этот раз сам Бог помог мне услышать, как ты сказала: «На священном дереве знак; мы должны идти сегодня ночью». И вы пошли, Нион во главе, а ты позади всех. Я отправился по вашим следам. Через речку мне пришлось перебираться вплавь, так как вы угнали все лодки. Я еле нагнал вас на лужайке. Там был и ты, Нмур, и ты, Док, и… да все были. Все уставились на костер и на Иенг, которая кривлялась, прыгала перед огнем и била себя саблей по рукам, по груди.

Люрсак остановил его вопросом:

– Иенг, это та самая сказочная колдунья, о которой вы нам рассказывали?

– Подождите, не мешайте, дайте мне покончить с этим. – И, обернувшись к пастве, миссионер продолжал: – Когда вы увидели какую-то тень, скользнувшую среди деревьев – это был я – вы все разбежались, а ваша Иенг убежала первая. А я подошел к костру, нашел там одну вещь и принес ее сюда.

Подойдя к своему домику, отец Равен через окно достал и поднял высоко над собой причудливой формы саблю, блестящий на солнце клинок которой был покрыт рыжими пятнами запекшейся крови.

– Вот оружие вашей колдуньи. Смотрите. Вы и теперь будете отпираться?

А Пьер и Ванда с восторгом смотрели на миссионера, заброшенного в нетронутые цивилизацией тропики, покинувшего отечество, родственников, друзей, отказавшегося от культурных условий жизни, и все это ради достижения сомнительной цели – пробудить ростки человеческих чувств в душах нескольких дикарей.

– Слушайте внимательно, что я вам скажу, – гремел голос священника. – Я приехал сюда из Франции только для того, чтобы жить с вами. На мою любовь, на мои заботы вы отвечаете хитростью, ложью, обманом. Мне надоело сражаться с вами. Ступайте опять по своим деревням. Уходите домой. Уходите от меня. Уходите.

В первый момент показалось, что слова священника не произвели никакого впечатления. В группе «верующих» – оцепенелое молчание. Но вот одна из женщин вскрикнула, за ней другая, третья и все женщины заплакали, завыли, упав на колени и цепляясь за полы одежды священника.

– Отец, не гони.

– Великий отец, не оставляй нас.

– Мы ходили, но мы не думали, что ты разгневаешься.

– Прости.

Миссионер посмотрел на ползающих у его ног жалких людей. Их тревога, испуг от его угрозы, смятение их душ, видимо, смягчили его. Он поднял руку, требуя успокоения.

– Пусть будет так, – сказал он. – Я вас прощаю и на этот раз, но клянусь святым крестом, что в третий раз я буду тверд.

– Мы клянемся, что больше не пойдем в лес. Верь нам, великий отец.

Священник недоверчиво покачал головой.

– Ладно. Посмотрим. Ну, ступайте. Займитесь своими делами.

– Так вы на самом деле не беспокоитесь? – спросила Ванда.

Священник, пытавшийся скрыть свое беспокойство, обернулся к ней.

– Нет, – отвечал он. – Конечно, я предпочел бы узнать, что Редецкий на посту № 28. Но, в конце концов, он запаздывает пока всего на шесть дней, а в наших местах, да еще в это время года, на такое опоздание не приходится обращать внимания.

Пьер легким кивком головы выразил свое согласие с отцом Равеном.

Разговор происходил на веранде домика миссионера.

Ванда успокоилась. Она подняла свое опечалившееся было лицо, и улыбнулась.

– Может быть, вам мои опасения и кажутся смешными, но Мишель занимает слишком большое место в моей жизни. Кроме него, у меня никого нет.

– Я вас понимаю, – сказал отец Равен. – Но беспокоиться понапрасну все-таки не стоит. Не позже, как недели через две, ваш брат явится и даст отчет, почему он опоздал. К тому же…

Его прервал бой, принесший вазу с фруктами.

– Отец мой, кофе подавать сюда?

– Нет. Подай в пещеру.

Ванда, перебирающая фрукты, от неожиданности вздрогнула, рассыпала всю пирамиду апельсинов и плодов мангового дерева, раскатившихся по столу.

– В пещеру? – переспросила она.

– Это комната, которую я выделил для своих доисторических коллекций, – ответил отец Равен.

И засмеявшись, добавил:

– Впрочем, ведь вы же ничего не знаете. Я увлекаюсь доисторическими временами. Это увлечение превратилось у меня в страсть, почти в манию.

Люрсак улыбнулся.

– Почему вы смеетесь, мсье Люрсак? Вам кажется такое занятие несовместимым с саном священника?

– Да, признаться, мне кажется, что занятия такой наукой слабо вяжутся и с христианским учением, и с церковной догматикой.

– Заблуждение, пустое заблуждение, – прервал Люрсака отец Равен. – Ничто не мешает пастырю посвятить свои досуги знанию. В Париже, в миссионерской семинарии мои занятия никогда не вызывали никаких замечаний наставников.

– Однако, – сказала Ванда, – как же можно согласовать самое понятие «доисторических времен» со словами Священного Писания о том, что Бог создал человека приблизительно только семь тысяч лет тому назад?

Отец Равен пожал плечами.

– Вы впадаете в очень распространенную ошибку. Дело в том, что в самих книгах Священного Писания вы нигде не найдете точного обозначения времени создания человека. Это уже только в пятнадцатом веке любители хронологии разбили события Библии по датам. Лучшим доказательством служит то, что католическая церковь отказалась внести в качестве догмы семь тысяч лет как срок сотворения мира и человека.

Миссионер встал и пригласил своих гостей пройти в «пещеру».

«Пещерой первобытного человека» он назвал одну из комнат своего домика, превращенную в музей. На столах и этажерках в строгом порядке были расставлены предметы каменного и бронзового веков, снабженные этикетками: ножи, топоры, скребки, сосуды, вазы, кувшины и другие вещи, назначение которых непонятно с первого взгляда современному человеку. На стенах обрывки ветхой одежды, куски шкур и примитивное оружие. Отдельно были размещены части человеческих скелетов и кости допотопных чудовищ. Мрачно глядели черными глазными впадинами пара блестящих, как слоновая кость, черепов.