Набор фамильной жести - Ирина Алпатова

Он не мог так поступить со всеми ними, если уж на то пошло. Но, конечно, именно мать приняла на себя главный удар, это было очевидно. Кто-то отодвинул Пашу и наклонился над маман со стаканом, кто-то стал приподнимать ее за плечи… Паша вышла из комнаты.

Через несколько дней привезли тело отца, и гроб стоял в огромном зале, утопая в море цветов и звуках траурной музыки. К матери подходили какие-то люди, пожимали ей руки, что-то говорили, но Паша знала, что под черной вуалью, опущенной на бескровное лицо, по-прежнему скрывается безжизненная кукла, которая ничего и никого не слышит.

Сестра стояла возле матери и тоже принимала соболезнования. «Почти одного роста…» – зачем-то отметила Паша. Она застыла на полшага позади них, потому что не имела права встать рядом. Они страдали, а в ее голове как заезженная пластинка звучало одно: «Скорее бы все это кончилось…» Ни этот зал, ни эти чужие люди, ни ужасная музыка не имели к отцу никакого отношения. Вот и в гробу лежал незнакомый человек, который даже отдаленно на него не походил. Все это было неправдой. Паша никак не могла понять, отчего так страшно болят лицо и шея. Она пыталась разжать стиснутые зубы, но тогда они начинали громко стучать, и к горлу подбиралась то ли тошнота, то ли крик.

К Паше никто не подходил, некоторые только сочувственно кивали, будто чувствуя ее состояние. И лишь одна старуха в черном сунулась к самому Пашиному лицу, пытаясь чуть ли не поцеловать, и что-то забормотала. Это было ужасно – плотина, которую с таким усилием выстроила Паша, пошатнулась, грозя обрушиться и затопить чем-то страшным все вокруг. Она отшатнулась от старухи, посмотрев на нее почти враждебно, и та отошла.

Прошло несколько дней, потом неделя, потом другая, а мать молчала. Нет, она никого этим своим молчанием не наказывала, она просто позабыла о существовании Паши с Маней или перестала их замечать. А какой смысл говорить с тем, кого не замечаешь? У Паши сжималось сердце, когда мать, точно лунатик, медленно проходила мимо, никого и ничего не видя, затем возвращалась в спальню и плотно закрывала за собой дверь.

Кажется, Машка предприняла несколько неудачных попыток заговорить с маман, а потом не придумала ничего лучше, как ходить по дому с таким же отсутствующим видом. Паше тоже было нелегко все видеть и слышать, и при этом оставаться в одиночестве, но что она могла сделать? Она даже стала остро завидовать Татьяне, которая оказалась менее прозрачной, чем они, и выслушивала от маман какие-то короткие просьбы. Татьяна жаждала развернутых указаний, но тогда маман спросила низким голосом:

– Ты что, считаешь, что я сейчас буду думать об этом ? – Паша многое бы отдала хотя бы за эти холодные слова, обращенные именно к ней.

Семен Семеныч, который заходил к ним почти каждый день, Пашу отлично понимал и поддерживал. Однажды он пожал ей, как взрослой, руку и сказал:

– Время! Нужно время и терпение…

Вот Паша и терпела.

Машка отчего-то решила, что с занятиями музыкой можно покончить, но не тут-то было.

– Только попробуй! – сказала Паша, глядя ей в лицо снизу вверх.

– И попробую, – огрызнулась Машка, правда, не очень уверенно.

– Нет! – Паша даже сама удивилась, откуда у нее вдруг взялся такой голос, низкий и твердый. – Ты – Хлебникова. Объяснить, что это значит?

– Тоже мне нашлась… – пыталась отбить атаку Машка, но в этот момент ей решительности как раз и не хватало. – Ты тоже Хлебникова, между прочим, а сама фиг знает чем занимаешься…

– Ты – талант. Мама только на тебя теперь надеется, – не дрогнула Паша. Она откуда-то знала, как сейчас нужно говорить с Машкой. И та отступила, испытующе глянула Паше в лицо, хотела что-то возразить, но лишь облизнула красивые пухлые губы. Может, до нее только тогда и дошло, что она – талант. И Паша абсолютно на Машку не обиделась, ну считает она Пашины занятия ерундой, ну и ладно.

Недели шли, а маман по-прежнему оставалась далекой и отстраненной. При этом она ела, пила, даже разговаривала по телефону, но всегда с видом глубоко оскорбленного человека. Татьяна, хотя бы для самоуспокоения, стала тихонько советоваться с Пашей, что купить и что приготовить. Машка решения парламента не признавала и, если что-то особенно ее возмущало, громко объявляла:

– Я все скажу маман.

Нет денег на новые сапоги? Я все скажу маман. Таскать второй сезон прежнюю куртку? Я все скажу маман.

– Нет, я что, теперь всю жизнь должна ходить в обносках? – возмущенно спрашивала будущая звезда, и Паша понимающе вздыхала. Да, такая проблема существовала. Она и сама немного выросла из своих вещей, а уж что говорить про Машку. Машка на глазах расцветала и наливалась соками, совсем как репка в сказке, и с этим нельзя было не считаться. А еще в первые недели Паша ужасно боялась, что вдруг Татьяна от них уйдет, уйдет от ужасного холода и безразличия, которые поселились в их доме.

Она не выдержала этой неизвестности и прямо попросила Татьяну потерпеть, не бросать их.

– Да что ты придумала, Паша? И не собираюсь. Чего теперь… Марина Андреевна как дитя малое, и тебе одной никак будет. Уж разберемся.

Паша испытала такое облегчение и благодарность, что даже слов подходящих не нашла, только чмокнула домработницу в ее широкий курносый нос и пошла из кухни. За спиной Татьяна трубно высморкалась.

Машка сказала, что не может видеть мать такой. Паша тоже не могла, она почти боялась равнодушного манекена, целыми днями теперь молча сидевшего в углу дивана. Машка теперь даже не заходила в гостиную, а Паша такого себе позволить не могла. Она где-то читала, как родственники разговаривают с больным, лежащим в коме. А мать даже и не лежала, она была здесь, в их доме, и смотрела в одну точку. И Паша поняла – нужно как следует постараться и представить, что мать внимательно слушает Пашины рассказы, ну хотя бы о всякой ерунде. Главное – не делать длинных пауз. Но только однажды Паша вдруг услышала: «Прекрати». Одно слово. Она запнулась, тут же позабыв, о чем говорила, и вышла из комнаты чуть не плача, но потом сама себя попыталась успокоить – значит, маман ее прекрасно слышала и все понимала, и все будет в порядке.

А еще Паша была очень благодарна Семен Семенычу, который умел замечательно притворяться и делать вид, что мать осталась прежней. Он вел себя как всегда и говорил с Пашей и матерью ироничным тоном взрослого, беседующего с непонятливыми детьми. Правда, для маман он все-таки находил какие-то особенные интонации, и Паша надеялась, что когда-нибудь и та ему ответит в своей милой, чуть по-детски капризной манере.

А Семен Семеныч однажды сделал невозможное – помог матери, а точнее Паше, надеть на ту шубку, сапожки и забрал подышать свежим воздухом. Мать пусть и безразлично, но подчинилась, а Паша затаилась, ожидая чуда. Нет, чуда не произошло. Доктор привез обратно по-прежнему равнодушную куклу, и Паша разула ее и раздела, но заметила, что восковые щеки чуть порозовели, и это было почти счастьем. И потом, когда Семен Семеныч стал заезжать постоянно, мать почти помогала Паше себя одевать.