Набор фамильной жести - Ирина Алпатова

– Иду, иду, – рассеянно проворковала Машка и быстро пошла в противоположную сторону – вспомнила.

Господи, совсем как маман, подумала завороженная Паша. И голос как у нее, и походка…

Подумать только, Анатоль жил у них, и Маня запросто называла его этим именем, а Паша не называла никак и прилагала все усилия, чтобы встречаться с ним как можно реже. Татьяна и та скрепя сердце сдалась – а что, мужчина положительный, при деньгах. Может быть, но Паше он не нравился, и еще ей было очень жалко, что у них совсем перестал бывать доктор. Они же с ним дружили или нет? Однажды Паша сказала об этом сестре и пожалела.

– Да уж, – фыркнула Машка, – не обломилось… Она другому отдана и будет век ему верна.

До Паши не сразу дошел смысл сказанного, а когда дошел, то стало противно и тошно. Она хотела ответить что-нибудь, защитить Семен Семеныча, да только Машки и след простыл, и лишь терпкий запах незнакомых духов невидимым облачком висел в воздухе.

Странно, Анатоль не был ни музыкантом, ни художником, но их квартира именно теперь стала приобретать некий «художественный» вид, и Паша подозревала, что именно с его подачи. Отец совершенно не обращал внимания на быт, и маман боролась за его обустройство в одиночку. При этом главной ее заботой была спальня – именно там сияли самые красивые зеркала и хрустальные штучки на столиках, и вообще, именно в спальне жили тысячи мелочей, которые Паше никак не удавалось толком рассмотреть. И все потому, что вход в эти царские покои им с Машкой был заказан, и набеги удавались лишь время от времени, когда маман забывала запереть дверь на ключ.

Теперь же и в гостиной стали появляться красивые вещи, которые Татьяна почему-то определяла как «веские». Пара старинных кресел, замысловатая антикварная лампа, картины…

Впрочем, все это померкло перед главным – явлением в их доме Портрета. Паша была дома и в деталях запомнила этот момент. В квартиру вошла маман, за ней следом протопали двое крепких мужчин, несших что-то большое и плоское, завернутое в полотно. Процессию завершал Анатоль. Маман рассеянно взглянула на Пашу, и та по обыкновению юркнула в детскую, правильно истолковав ее взгляд. За стеной раздавались стук, грохот, там что-то передвигали. Анатоль раздобыл очередной шедевр, подумала Паша. Потом все стихло.

Конечно, Пашу никто «на просмотр» не пригласил, да она и не ждала – ей не хотелось что-либо рассматривать и оценивать под испытующе-ироничным взглядом Анатоля. Хотя, возможно, это было все-таки лучше, чем откровенное безразличие матери. Если уж на то пошло, маман ничье мнение не интересовало – утешила себя Паша. Когда снова хлопнула входная дверь и стало ясно, что Паша осталась в квартире одна, она направилась на экскурсию. Интересно все-таки, что такое громоздкое приволокли в их дом.

Портрет висел над диваном. У Паши громко стукнуло сердце, когда ее глаза натолкнулись на взгляд отца. Да, вот именно таким он и был, прекрасным, молодым и… настоящим. У нее даже перехватило горло от подступивших слез – она вдруг поняла, что это подарок для нее и только для нее, и пусть другие думают что хотят.

Лишь спустя какое-то время Паша осознала, что отец на портрете не один. Он стоял возле большого глубокого кресла, в котором сидела мать. Ее поза была необычной, нехарактерной для маман, и тем более поразила Пашу. Мать сидела, подобрав под себя ноги, и темно-красный, почти черный шелк длинного платья плавно стекал на пол. Правой рукой маман опиралась на подлокотник, тонкая нервная кисть левой свободно лежала на согнутом колене, сжимая стебель белой, отливающей тусклым серебром лилии. У отца черная бабочка повисла на крахмальной груди – ясно, что он только что собирался ее снять, но кто-то его отвлек. И маман в светском платье, но совсем не в светской, а очень домашней позе головой чуть прислонилась к отцовской руке.

Паша затаила дыхание, нет, ей и в самом деле послышались звуки виолончели, просто очень-очень далеко. Только что закончился концерт, где-то еще не остыли восторги публики, а они здесь, вдвоем, тихие и молчаливые. Впрочем, нет, отец не молчал, он был еще полон музыки и сам был этой музыкой. Вон даже лилия в руках маман казалась расцветшим смычком и вторила звукам виолончели. А сама мать молчала. На ее лице застыло непонятное выражение, наверное, усталости. Усталости от людей, восторгов, внимания.

Поразительное сочетание парадности и интимности.

Паша буквально заставила себя вернуться в детскую – боялась, что кто-нибудь застанет ее в такой потрясающий момент, а ей нужно было отдышаться, прийти в себя. Когда в коридоре затопала Татьяна, Паша вихрем выскочила из комнаты и бросилась на улицу. «Сумасшедшая…» – прокомментировала та вслед и была права. Конечно, сумасшедшая, но представить, что Татьяна вот-вот обнаружит картину и скажет что-нибудь про «вескую вещь», было невыносимо. Та потом и сказала, но совсем другое:

– Николай Сергеич-то на картине молодые совсем, а Марина Андревна вроде как… умученная. Это кто же такую красоту нарисовал?

Паша тогда пожала плечами. А ведь Татьяна, проявив на свой манер деликатность, подметила точно – маман выглядела на портрете старше отца. Но это было понятно: ее писали «живьем», а отца – с фотографии, причем, судя по всему, со старой. Странное дело, художник, очевидно, польстил матери, но как-то необычно: сделал стройней, хрупче, изящней, но словно забыл про лицо. Написал как есть. И лилия… Конечно, цветок выглядел неотъемлемой, можно сказать, необходимой деталью картины, но маман почему-то терпеть не могла лилии. Как художнику удалось ее уговорить?

Какой чудесный и какой странный портрет…

Паша все-таки не удержалась от маленькой мести. Невинно глядя Анатолию Юрьевичу в лицо, она спросила:

– Не скажете, кто написал портрет родителей?

Ну вот, захотелось ей лишний раз напомнить этому типу с его шелковыми кистями и полированными ногтями, что он – ничто рядом с человеком, глядящим с портрета. Зря старалась, Анатолий Юрьевич намека не понял. Он исчез на минуту и, вернувшись, с готовностью протянул Паше какой-то журнал. На развороте была напечатана статья, посвященная столетию известного художника Воронцова. Паша бегло прочла и не поняла, какое отношение к этому имеет картина, висящая в гостиной. Неужели Анатоль давал понять, что она написана самим Воронцовым?!

– Да-с, Пашенька! – торжествующе ответил Анатоль на ее недоумевающий взгляд, и Паша даже не обратила внимания на «Пашеньку». – Великий художник написал великую картину. Мы только теперь смогли ее… разыскать и вот… – Анатолий Юрьевич повел холеной рукой, как заправский гид. Он нисколько не был задет или смущен таким соседством, он гордился, и Паше стало стыдно за свою мелкую месть. А Анатолий Юрьевич, сам того не зная, добил Пашу окончательно:

– Не каждый может таким родством похвастаться, знаете ли, не каждый.

– Что? – только и спросила совсем растерявшаяся Паша.

Анатолий Юрьевич даже немного отступил назад, чтобы лучше ее рассмотреть, и с пафосом пояснил:

– Это, моя милая, дядя вашей матери! Троюродный, кажется, но какая разница. Родная кровь не водица, Пашенька.