Книга о бамбуке - Владислав Баяц

Он спросил себя, был ли у нее когда-нибудь свой дом, который она любила бы так, как этот. Чиё засмеялась:

— Просто я чувствую, что тебе пришлось много перенести. А раз ты решил, что поселишься в своем доме, кто-то должен тебе его показать таким. Было бы хуже, если б ты отказался от него, не вспомнив все хорошее, что тебя с ним связывало.

— Но по твоему поведению я понял, что и тебе этот дом нравится. Разве я не прав?

— Ты прав. Но даже такого дома недостаточно для счастья! Я знала многих людей, для которых ничего не значило иметь все, потому что они думали, что всегда есть большее, и страдали из-за этого. Они были несчастливы, так как искали это большее вне себя.

Сензаки ничего не ответил на слова Чиё. Он с любопытством смотрел на нее. Никогда прежде он и представить себе не мог, что девушка, которую он случайно встретит на пороге своего дома, напомнит ему о важных истинах, потерянных где-то в пути, много лет назад.

Неожиданная встреча с роси сильно меня смутила. Она произошла как раз тогда, когда я уже не видел оправдания своему пребыванию в Дабу-дзи. Теперь за какой-то миг все изменилось. Учитель потребовал решения, которого у меня не было. Сказал, чтобы я пришел, когда захочу, а значит, велел сделать это немедленно. Может быть, он хотел совместить свое приказание с моим желанием наконец его увидеть? А еще эти его слова о моем медитировании на ходу!

В тот день я должен был колоть после обеда дрова для монастырской кухни. Взволнованный встречей с роси, я заметил, что впервые во время работы меня не угнетали тяжелые мысли. Вместе с тем работа давалась мне легче, чем обычно. Я не переставал размышлять.

— Цао, сегодня ты встретился с учителем. Видишь, и такое случается!

Это был дайси Тэцудзиро. По обыкновению, он сказал то, что хотел, и проследовал дальше. Вот и он туда же! Можно подумать, что они в сговоре — и Тэцудзиро, и роси, и все остальные. Хотя если им ведомо одно и то же знание, тогда так и есть. Вот и моя первая улыбка! Когда дайси обернулся, мне показалось, что и он усмехается.

Для моего первого правильного осознания места, куда я пришел, больше сделала эта улыбка, чем все предыдущие попытки трудом достичь первой ступени. Ибо когда я предположил, что все кругом в сговоре, я, конечно же, поначалу имел в виду сговор в обыкновенном понимании. Но поразмыслив, пришел к выводу, что сговор, царивший здесь, имел совершенно другую природу: на слова и поступки откликались глубоко продуманным способом, созданным очень давно. Сговор здесь не означал что-то плохое.

Когда наступил вечер и все унсуи ушли отдыхать, я вышел на галерею. Поглядел на небо — оно было совершенно чистым. Когда я посмотрел внимательнее, то увидел, что на нем нет ни единой звезды. Никогда прежде мне не приходилось смотреть на ясное небо без звезд. Я даже не был уверен, что такое возможно. Мне хотелось их дождаться. Они запаздывали.

Я расстелил свой футон, уселся в положение дзадзен и ждал без нетерпения. Именно тогда мне впервые сделалось легко и спокойно.

* * *

После утреннего чтения сутры мы, несколько учеников, сидели на татами перед комнатой роси в ожидании своей очереди для разговора с учителем. Я не слышал ответ унсуи на вопрос роси. Тот, очевидно, был недоволен, потому что ученик получил сильный удар по щеке.

Между учителем и мной стояло только кансё, гонг на подставке для оповещения о моем разговоре с роси. Я слегка ударил в него молотком, повернулся к роси и, сидя, со скрещенными руками, поклонился ему. Он также ответил поклоном.

— Цао, вчера я не сказал тебе, что всем полагается шашу как основное положение рук при ходьбе; это означает, что руки будто разветвляются.

Я кивнул. Он продолжил:

— Я вижу, больше всего времени ты проводишь за рубкой дров для кухни и согреванием воды для мытья. Теперь ты делаешь это лучше?

Такого вопроса я не ожидал. Я сказал о том, на что обратил внимание:

— Вчера я в первый раз выполнил работу спокойнее.

— Знай, Цао, что размышлением никогда не достигнешь понимания. Ты спрашивал себя, почему ты выполняешь столько физической работы. Отчасти я тебе отвечу. Размышление уничтожает равновесие, а обучение сводит в теле все части личности в целостность.

Роси слегка поклонился. Это было концом разговора.

Я начал с большим вниманием и меньшими раздумьями наблюдать за своими и чужими движениями, пытаясь проникнуть в их смысл. Я следил, как держу книгу сутр, какие звуки получаю при различном встряхивании колокольчика, когда читаю сутру, с какими промежутками кокуси, отвечающий за чтение в Хондоу, размахивает жезлом, или его помощник дзэндзи отбивает ритм, ударяя по деревянной рыбе мокугё, извлекая из нее глухие звуки. Миски для еды обретали под пальцами другую форму, а глаза видели нечто большее в поленьях, которые я заготавливал на зиму.

Сензаки попросил Чиё остаться вести хозяйство в его доме. Он не решился сказать ей, что боится одиночества, которое возвращало его к мыслям о прежней жизни. Девушка ухаживала за ним без лишних слов. Казалось, что она знает его давно. Однако в ней больше не было прежней жизнерадостности. Через несколько дней Сензаки, не выдержав, спросил Чиё о причинах ее молчания. Вот что ответила девушка:

— Господин, моя улыбка сейчас не поможет, потому что в тебе скрыта большая тайна. Она мешает тебе быть беззаботным. Закопай эту тайну где-нибудь, если не хочешь ни с кем делиться.

Эти слова поразили Сензаки. Он думал, что хорошо скрывает свою неприспособленность к новой жизни, а она, оказывается, была очевидна. Благодаря словам Чиё Сензаки понял, что не сможет помочь себе, еще глубже пряча боль.

Он еще не решил, что делать с «новой жизнью». Нужно было начинать чем-то заниматься, причем не фехтованием на японских саблях и не послушанием до смерти. Сензаки нравилось уходить на морской берег и брать с собой обезьянку. Кики чувствовал настроения своего нового господина (господина — поскольку ему нравилось слушаться Сензаки). Когда Сензаки был в хорошем расположении духа, обезьяна сияла от счастья и показывала свои головокружительные трюки. Когда настроение было плохим, Кики подобным же образом пытался его исправить. В обоих случаях дело кончалось общим весельем, которым порой украдкой любовалась и Чиё.

Однажды в гости к Сензаки пришел старейшина Кунг. Лицо его было серьезно. Когда они остались вдвоем, старик сказал:

— Сегодня до меня дошло известие о причинах твоего возвращения в село. Не беспокойся, здесь тебя никто не станет искать. Здесь ты — господин Сунг и останешься им до конца. А самурай Сензаки, как объявлено в соседней империи, приговорен к смерти. Несколько дней назад казнь состоялась.

— Дорогой Кунг, я объясню тебе…

— Нет, ты мне ничего не будешь объяснять. Я знаю, кто ты и чей сын, и знаю, что ничего плохого ты не сделал. Все, что я говорил тебе, — забудь, потому что я сам уже ничего не помню. Давай лучше перейдем к более важным вещам. Ты очень ученый человек. Здесь, в селе, ты мог бы стать писарем у кого-нибудь из богатых, если гордость, конечно, позволит тебе на это согласиться. Хотя лучше всего было бы, если б ты имел достаточно средств, чтобы быть свободным от службы.