Молоко с кровью - Люко Дашвар

Лешка ошеломленно потер висок:

– Вот это бы тебе еще… карету, такая ты у нас цаца.

– Зачем карета? Ты ведь есть… – и в глаза ему, в глаза. Жжет.

Э-э-эх! Лешка обо всем забыл. Под ноги плюнул, глаз азартно прищурил, мол, да я, любка, и не такое могу. Марусю на руки подхватил и понес. А она его за шею одной рукой обняла, головку на плечо положила, а другой рукой красное намысто к груди прижимает и знай усмехается. Ох и красивая картинка. Словно нарисованная.

Девчата завизжали от восторга, хлопцы заулюлюкали, баян мелодию завел. Настоящая свадьба! На другом конце Ракитного и глухой услышит.

До ночи гуляли. Председатель колхоза постарался – и продукты выписал, и горилки за счет хозяйства. Даже вино из собственного погреба припер. И клуб ракитнянский оккупировать разрешил, хоть Орыся и пыталась всех уговорить шатер во дворе построить. Так нет. Старостенко постановил:

– Пусть в клубе гуляют.

Полсела собралось. Еще бы – такая пара! Оба – ох и красивые, глаз не оторвать. Вот счастье будет. А то, что рыжий Степка-немец до клуба не дошел, так кому он нужен? Про него никто и не вспомнил. И без него гостей набилось, как селедок в бочку. Так кричали «Горько!», что по селу собаки подвывать начали. Лешкина мать Ганя сваху Орысю от стола поманила.

– Давай, Орыся, уже как-то детей выпроваживать. Сердцем чую – ракитнянцы их так просто не отпустят.

Орыся растерялась – как молодых из-за стола высвободить?

– Вальс! – крикнул Лешкин дружка Николай. И к Орысе: – Тетка Орыся! Разрешите с мамой невесты…

– Слышишь, Коля… А пусть молодые еще раз станцуют.

– Пусть станцуют! – Кольке уже все равно было. Как загорланил: – Танец молодых! Жених, тьфу ты, женатый мужчина Алексей Ордынский и его молодая жена Маруська, тьфу ты, Мария… – оглянулся. – А музыка где?

– Дай хоть поесть, зараза! – обиделся баянист Костя.

Лешка кружил Марусю в вальсе и уже не мог сдерживать гордости, все улыбался, как ненормальный, – теперь она только его, Лешкина. Ни у кого такой красавицы нет! Ни у кого! Белое платье – волнами, волнами, черные глаза сияют и жгут, косы под фатой расплелись – вот так бы лицом в них, чтобы голова закружилась.

– Маруся…

– Бежим, – прошептала, и они рванули из клуба прежде, чем Ганя с Орысей наконец договорились о том, как им спасать молодых от надоевших гостей.

Из клуба в ночь вылетели две счастливые птахи – Марусино платье белое, как крылья, трепещет, Лешкин пиджак полами хлопает. Остановились, обнялись – нет Ракитного, как на небо попали: ночь зарисовала черным хаты и подворья, свет в окнах – как звезды в той черноте без конца и края. Вот так бы и идти по этому небу невесть куда без остановки.

Маруся рассмеялась, схватила Лешку за руку.

– Ко мне…

– Погоди! – Растерялся не на шутку. – Маруся… Не положено так… Жена к мужу в дом должна идти. Обычай.

– А что нам обычай? – И в глаза ему. В глаза. Жжет.

– Мать постель новую постелила…

– И моя мама постелила, – знай тянет за руку.

Лешке словно кто вилы под ребра, – заупрямился.

– Не пойду! Село засмеет, – на Марусю сердится.

«Вот соглашусь сейчас – всю жизнь будет меня на поводу водить», – думает, на молодую жену смотрит, и нет ему белого, нет платья свадебного, фаты пышной, только черное, черное – глаза, волосы… И красное – губы, намысто… На кораллы глянул, дух захватило. Лишние они ему. Камень на шее.

Подошла ближе, губами к Лешкиным губам припала, оторвалась.

– Если скажешь, что сам так захотел, никто не посмеет.

– Так я не хочу, – уже неуверенно.

– Меня не хочешь?

– Хочу! Так хочу, что и не утерпеть, – шепчет, словно кипяток разливает.

– Так моя хата ближе, – рассмеялась. И побежала.

Где уж тут думы думать да про чужие смешки рассуждать. Пиджак на плечо закинул – и за белой фатой галопом.

И почему румынка с ранней весны до поздней осени никогда окна не закрывала? Кто знает. В комнатку вбежала, белую фату на подоконник кинула и замерла перед зеркалом. Прохладный ветер со двора фату развевает, словно кто-то с белым флагом в плен просится.

Усмехнулась. Платье белое стянула. А тут и Лешка на порог. Пиджак сбросил, с Маруси глаз не сводит.

А она в одной лишь комбинации – столбом перед зеркалом. Намысто пальцами перебирает, на Лешку в зеркале смотрит.

Нет! Он-то думал – иначе будет. Что вот он в комнату войдет, а она уже все с себя скинет и будет стоять посреди комнаты голая и прекрасная, точно греческая мраморная богиня, глаза опущены или наоборот – горят жарким огнем, но руки, руки непременно протянет к нему, словно будет просить – возьми меня, я твоя навеки, я так долго ждала тебя, невинность берегла. А он не будет мешкать! Быстро сбросит одежду, возьмет ее за плечи и нежно уложит на белые простыни, да так, чтобы лицо к лицу, глаза в глаза, а там… Невелика наука.

Маруся стояла перед зеркалом и смотрела на Лешкино отражение. «Наверное, хочет, чтоб я помог ей раздеться», – промелькнуло в голове молодого. Лешка проглотил волнение и сделал шаг к Марусе. Стал за ее спиной, руки на плечи положил и осторожно спустил тонкие лямки комбинации.

Маруся напряглась, в глазах сверкнул недобрый огонек. Лешку за руку ухватила – стой! И молчит же! Сказала бы, как хочет, он бы…

– Маруся… – хрипло.

От зеркала к Лешке крутнулась, за галстук полосатый к себе как дернет.

– Молчи, – шепчет и рвет на нем одежду. И – прочь ее! Прочь!

– Мару… – застонал от желания, руки к ней тянет, а она их отталкивает и дальше, дальше…

Уже и брюки от костюма свадебного на полу, и трусы синие с красными полосками по бокам… Стоит молодой посреди комнаты – голый и в одних носках. Ну посмешище ж, ей-богу! И люстра на три лампы светит, как ненормальная. Зачем Маруся ее включила? Оно как-то в темноте удобнее.

Маруся все стянула, на носки глянула, потом – молодому в глаза. За плечи его взяла – и на белые простыни усадила. У него аж дух захватило. «Это же я должен был ее за плечи… Да на постель… – Лешкины мысли сбивались и становились ласковыми, как щенки. – Да ладно… Все равно… Пусть уже натешится своими причудами… Я ее потом…»

А она у постели присела, за ногу Лешку взяла. Сняла носок. Второй.

Ну вот! Нет на молодом ничегошеньки! «А теперь что?» – вдруг испугался Лешка и протянул к Марусе руки. Ну точно так, как она должна была сделать, если бы все по-Лешкиному было.

Маруся упала в раскрытые объятия, и они вдвоем повалились на новую простыню, которую Орыся своими руками украшала кружевом и берегла для Марусиной свадьбы.

Лицо к лицу. Глаза в глаза. Он – на подушке, она – над ним.