Гитлер и Габсбурги. Месть фюрера правящему дому Австрии - Джеймс Лонго

Возможно, единственными, кого не волновал скандал, бушевавший до их появления на свет, были трое детей эрцгерцога и графини. Ко времени «бриллиантового юбилея» императора возраст и статус невидимок позволил им участвовать в торжествах, пребывая в счастливом неведении об интригах, которые вокруг них плелись. 21 мая 1908 г. принцесса семилетняя София, шестилетний принц Максимилиан и четырехлетний принц Эрнст вместе с восьмьюдесятью двумя тысячами школьников стояли на лужайке дворца Шенбрунн, чтобы увидеть своего императора и приветствовать его торжественным пением и отданием чести. Франц-Иосиф, казалось, был искренне тронут. Он признался своим юным подданным: «Чем старше я становлюсь, тем больше люблю детей»[119].

Эта реплика наверняка очень больно задела Франца-Фердинанда. Он ждал престола уже почти два десятилетия, но его собственные дети никогда не встречались с императором. В конце того же года младшие Габсбурги были приглашены в придворный театр дворца Шенбрунн, чтобы представить там спектакль для Франца-Иосифа. Детей эрцгерцога пригласили тоже, и это стало для него приятным сюрпризом. Нужно было прочитать стихи, спеть песни и подарить цветы. София, Макс и Эрнст готовились несколько недель. Им сшили костюмы. Растроганный Франц-Фердинанд даже заказал по этому случаю их портрет. Все прошло гладко, но его сыновья и дочь не были представлены Францу-Иосифу ни до, ни во время, ни после выступления[120].

Не одного эрцгерцога разочаровали эти торжества. Гитлер сердился, что «бриллиантовый юбилей» не позволил ему наведываться на любимую скамью в общественном саду дворца Шенбрунн[121]. Приближался день отъезда Августа Кубичека из Вены, и два друга в выходные совершали загородные вылазки на природу. Там не было толп «иностранных» туристов, и Гитлер мог как следует обдумать то, что не давало ему покоя, и излить свою ярость[122]. Потом Кубичек писал:

Он считал, что это государство Габсбургов должно пасть, и чем скорее, тем лучше, так как каждый миг его продолжающегося существования стоит немцам чести, собственности и самой их жизни. В фанатической кровопролитной борьбе его народов он видел убедительные симптомы его грядущего падения. Он приходил в парламент, чтобы почувствовать, так сказать, пульс пациента, скорую смерть которого ожидали все. Он с нетерпением ждал этого часа, так как только крах империи Габсбургов мог открыть дорогу тем планам, о которых он мечтал в часы своего одиночества[123][124].

Незадолго до того, как Август отбыл на военные сборы, сам Гитлер заметил на улице еврея-хасида, который торговал лентами, шитьем и пуговицами. Бывало, такие торговцы нарушали венский закон против нищих, навязывая людям всякую мелочь, которую легко можно было спрятать от полиции. То был типичный еврей из Восточной Европы – тяжелые ботинки, длиннополый лапсердак, густая борода и длинные пейсы по бокам лица. Гитлер пришел в ужас и запомнил тот момент на всю жизнь.

Евреи в родном городе Гитлера, Линце, в том числе доктор Блох, который лечил его умиравшую мать, по виду ничем не отличались от всех других горожан[125]. Казалось, они полностью ассимилировались в австрийское общество. Встреча с нищим хасидом будто открыла Гитлеру глаза на правду, прикрытую фасадом показного еврейского благополучия. Полицейский задержал торговца за попрошайничество. Гитлер охотно согласился свидетельствовать против него. Во время обыска при «бедном» попрошайке оказалась значительная по тем временам сумма в три тысячи крон: он прятал их в подкладке. У самого Гитлера деньги катастрофически таяли, и этот случай запомнился ему как лишнее доказательство еврейского двуличия и стал одним из поворотных моментов жизни. Гитлер часами рассказывал и пересказывал эту историю своему соседу по комнате[126].

Два друга договорились, что, когда через два месяца Август вернется со сборов, они так и будут жить вместе[127]. Гитлер проводил его на вокзал, повторяя «в сотый раз, как ему не хочется оставаться одному»[128]. Неудавшийся студент-живописец пожал на прощание руку удачливому студенту консерватории, круто развернулся и исчез в толпе. Август получил от Гитлера несколько открыток с жалобами на «отшельническую» жизнь[129]. И вот 7 октября 1908 г. правительство Франца-Иосифа сделало заявление, которое как громом поразило и Адольфа Гитлера, и Франца-Фердинанда, и большую часть Европы.

В качестве юбилейного подарка императору, с его согласия, министр иностранных дел объявил, что Австрия включает балканские территории Боснию и Герцеговину в состав империи Габсбургов[130][131]. Вена брала две бывшие провинции распадавшейся Османской империи под управление на тридцать лет. Недавняя революция в Турции, казалось, давала возможность навсегда оставить их за собой. Аннексия присоединяла два миллиона славян к самому многонациональному государству Европы. Гитлер увидел в этом «славянизацию»[132]. Он был убежден, что «антинемецкий правящий дом» снова продал своих немецких подданных[133]. Франц-Фердинанд тоже сердился, но по другим причинам. Более десяти лет он дружески обхаживал российского царя Николая II и опасался, что аннексия настроит Российскую империю против его государства[134]. Громадный восточный сосед Австрии был домом для самого большого количества этнических славян и восточных православных христиан во всей Европе[135]. Николай считал себя покровителем и естественным защитником балканских славян. Экспансия католической империи Габсбургов, его давней политической и религиозной соперницы на Балканах, была чревата войной[136]. Эрцгерцог писал одному из своих военных советников: