Цемесская бухта - Олег Петрович Орлов

иностранный конверт обратно между страницами лоции, но потом из любопытства решил все-таки заглянуть в него.

Письмо, которое я извлек из конверта, писал русский! Орфография была старая, почерк крупный, но неуверенный. Так пишут или дети или старики, поздно овладевшие грамотой. Вот что было в этом письме:

«С горькой чужбины пишет неизвестный Вашему семейству человек.

Печальную весть должен я сообщить Вам.

Сын Ваш, Константин Саввич Каргин, унтер-офицер Российского Императорского флота, умер и похоронен на кладбище города Бизерты в мае сего, 1936 года…

Деньги, у него имевшиеся, полицией были конфискованы и пропали. Из вещей же, бывших при нем, а именно: трубы медной, именуемой бас-геликон, кольца золотого с перстнем и медали памятной к трехсотлетию царствующего дома Романовых, коей он был награжден в 1913 году, — проданы в счет похорон и покупки места для могилы.

Найденную в его матросском сундучке фотографию при письме высылаем.

Писал матрос с эскадренного миноносца «Поспешный» Николай Евстафьев, имеющий проживание в доме для престарелых, что на холме Кудия в городе Бизерте же».

Фотография была завернута в порядком пожелтевшую иностранную газету. Когда я газету развернул, то едва не вскрикнул от неожиданности. Я увидел точно такую же фотографию, что была и в альбоме моей бабушки! Три матроса стояли возле бронированной башни корабля под тремя грозными орудиями. Только лицо крайнего матроса не было замазано черными чернилами…

Я перевернул фотографию и на оборотной стороне прочитал:

«Гельсингфорс. 1915 год. Лепешкин И., Салтыков А., Каргин К. На память о «Гангуте».

Значит, крайний справа был унтер-офицер Каргин. Это его лицо было скрыто под чернильным пятном на дедушкиной фотографии.

Глава одиннадцатая. КАРГИНЫ

Наверное, на свете нет ничего интереснее человеческих судеб. Какие бы они ни были, эти судьбы, счастливые или несчастные.

Так я думал, разыскивая следы семейства Каргиных.

Каргины жили в Архангельске едва ли не со времен Ивана Грозного. Купцами были, известными по Двине и Мезени. Посылали корабли с воском, лесом или шкурами — к шведам и норвежцам. Обратно с выгодой везли заморские товары. Бывало, что сильно богатели, но бывало, что и едва не разорялись. Так — дело было в прошлом веке — ввязались Каргины в китобойный промысел. Снарядили пароходы, и казалось им это прибыльным. И верно: в первый год набили полтораста китов и считали барыши. Второй год еле свели концы с концами. Но семейство было крепкое — деньгами в кубышках и родственными связями. И снова ожили Каргины на знакомой, без риска, торговле северной жирной рыбой.

И как бы там ни было, Савва Каргин, отец унтер-офицера Константина Каргина, был человеком денежным.

В 1912 году вместе с купцом Демидовым подбивался он даже поставлять треску и солонину на шхуну Георгия Седова «Святой великомученик Фока». Но в чем-то не сговорился с Седовым или тому не понравился — и подряда не получил.

Водил старик Каргин дружбу и с губернаторами, и с полицмейстером, а за правителя канцелярии губернатора выдал дочь Елизавету, породнившись, можно сказать, таким образом с властью.

В 1907 году Каргин проводил на службу в царский флот сына Константина и наказал ему служить царю верой и правдой. В 1911 году Константин Каргин дослужился до унтер-офицера. В 1913 году отличен был медалью (той самой, что пошла в уплату за похороны). С 1914 года Каргин служил на линейном корабле Балтийского флота «Гангут». Большего об унтер-офицере Каргине узнать не удалось, если не считать того дня в мае 1918 года, когда возник он на кормовой палубе дредноута «Воля» играющим на трубе бас-геликон… Именно о нем — теперь-то это можно сказать с уверенностью — сообщал в письме мой дедушка.

О старике Савве Каргине дальнейшие собранные мною сведения были очень отрывочны.

Октябрьскую революцию он принял с великой злобой и заперся в своем двухэтажном доме, где и проживал далее в суровом одиночестве, потому что дочь его Елизавета с правителем канцелярии губернатора уплыла пароходом в Англию, подальше от голода, тифа и надвигающейся разрухи.

В 1918 году революционной властью ему было предложено сдать все имеющиеся ценности.

«Забирайте, если найдете», — сказал он.

В доме ничего ценного — то есть ни денег, ни золота — найдено не было.

При белых, как ни странно, и при интервентах Каргин сидел смирно. Когда интервентов прогнали, дом Каргина был поделен и в комнаты первого этажа поселили семьи рабочих с Бакарицы, очень нуждавшихся в жилье. Каргин перебрался в две комнатки второго этажа, где и жил все так же тихо и незаметно.

В 1935 году Каргин внезапно умер от сердечного приступа. Таким образом, письмо, извещающее его о смерти сына Константина, он получить не мог. Потому-то за письмо и расписалась проживающая в одной из комнат каргинского дома не то гражданка Загоскина, не то Загоркина…

Да, еще две небольшие подробности… В 1957 году, когда в доме Каргина по Пермской улице печное отопление заменяли паровым, рабочие разломали с большим трудом русскую печь.

Русские печи в домах на Севере делали большими, чтобы печь давала тепло на весь дом. Не печи, а целые крепости. С выступами, карнизами, подпечками, нишами, боковыми лавочками, лежанками. В такой печи можно упрятать что угодно. Упрятал, как оказалось, кое-что и купец Каргин. Рабочие нашли замурованным в самой середине печи тюк весом около двух пудов. В тюке по-хозяйски, прочно и надолго, было упаковано и хранилось двести тысяч старыми царскими бумажными деньгами, на полмиллиона акций франко-русского общества строительства железных дорог в России и ценные бумаги нефтяных компаний в Баку.

Теперь это был никому не нужный хлам… Но кроме бумаг, в тюке было пятьсот золотых николаевских червонцев, золотые часы, кольца, цепи, две старинные табакерки с драгоценными камнями на крышках и шесть серебряных кубков работы средневековых английских мастеров…

Золото, сами понимаете, пошло на народные нужды, а табакерки и кубки отдали в музей. Чтобы на них могли любоваться все честные, трудящиеся люди.

Как вы догадываетесь, замуровал все это в печь старик Каргин, да так, что даже опытные чекисты найти не смогли.

Я бродил по Архангельску, отыскивая улицы, дома, людей и вспоминая Архангельск своего детства.

Все изменилось. Или почти все. На месте деревянного дедушкина дома и тополей вокруг него стоял дом пятиэтажный, крупноблочный, с магазином «Молоко» в первом этаже.

От дома Лепешкиных вообще и следа не осталось, он сгорел в годы войны от попавшей в него зажигательной бомбы. На том месте теперь была «Сосисочная».

Из шести Лепешкиных, адреса которых я узнал через «Горсправку», ни один