Цемесская бухта - Олег Петрович Орлов

грозился заявить в милицию. Потом они заговорили так тихо, что мама ничего не могла расслышать. Во всяком случае, в тот раз Каргин ничего не купил.

Через два дня тип пришел снова. И снова они спорили, и мама поняла, что Каргин предлагал за бумаги советские деньги, а тот требовал золото. А на следующий день Каргин куда-то уехал и пропадал почти неделю. Куда он ездил, неизвестно, но, как только вернулся, сразу же пришел и тот. Видно, у них было договорено о встрече. Но мама не слыхала ни слова — разговор велся едва ли не шепотом.

— А Каргин купил бумаги?

— М-м… Вероятно… — Мария Михайловна как-то неуверенно пожала плечами. — Он приходил и еще раз. В день смерти Каргина. И снова мама была дома. Почему-то маме стало страшно. Оба пили, и тот требовал денег. Каргин его грязно обругал, в комнате что-то разбилось. Мама подумала, не позвать ли на помощь. Но кого? Все на работе. Только она. Да я гуляла на улице… Но ничего не случилось. Тот человек ушел. Все успокоилось. Каргин еще долго бродил по комнате и что-то бормотал. Дал ли еще Каргин денег или нет, мама не знала. А ночью старик Каргин умер. Врачи нашли, что он скончался от сердечного приступа. Возможно, так оно и было. Во всяком случае, мама никому ничего не сказала. Позднее она рассказала все это только мне, когда я выросла. Вот и все.

— А тот тип? — спросил я.

— Он больше не приходил. И мама его никогда и нигде потом не встречала.

— А бумаги? — снова осторожно спросил я.

— Знаете, то, что вы слышали, — это все, чем я могу вам помочь, — вздохнула Мария Михайловна и принялась набивать ватой мундштук очередной папиросы. — Вы приезжий? — в свою очередь задала она мне вопрос.

— Да. Я из Ленинграда.

— Никогда, к сожалению, не бывала в Ленинграде. А где вы остановились?

— В гостинице «Двина», — ответил я. — Жаль, что вы ничего не знаете про те бумаги.

— Да, жаль… Может быть, выпьете чаю? — спросила Мария Михайловна.

— Нет. Спасибо. Мне пора. Завтра я бы хотел уехать, а билета на поезд у меня еще нет.

— Билетная касса от нас недалеко. Пройдете по Энгельса, последний дом по проспекту справа. Внизу — билетные кассы. Увидите…

Мы распрощались.

Глава тринадцатая. «СИМ ДОНОШУ…»

Я действительно должен был уехать из Архангельска на следующий день. Поезд уходил вечером. Утром, когда я отдавал дежурной ключ от номера, она спросила:

— Вы такой-то? Вы из Ленинграда? Только что звонили снизу от администратора: вас разыскивает какая-то женщина.

Я не очень удивился, увидев Марию Михайловну. Она выглядела смущенной, но быстро взяла себя в руки и сказала:

— Простите, но я должна была вас разыскать. Когда вы ушли, я подумала и пожалела, что сказала вам не все. Те бумаги — у меня… Да, да! И я вам их отдам. Пойдемте на улицу, поговорим.

Мы спустились к Двине. Мы шли молча, и я ни о чем не спрашивал. На набережной, найдя свободную скамью, мы сели, и Мария Михайловна продолжала:

— Я отдам их вам. Возможно, они вам пригодятся. Почему не отдала их сразу? Знаете, я заколебалась. Видите ли, к маме они попали таким образом, что мне казалось, это бросит тень на ее память. Но я понимаю: вам эти бумаги очень нужны. — Она вздохнула. — И мама, будь она жива, сделала бы то же самое. Я вам объясню. Когда старик Каргин умер, комната его, естественно, освободилась. В нее должен был вселиться тот самый Ласточкин Семен Иванович. Так вот, пока комната стояла пустая, мама решила осмотреть ее. Не могу сказать, что ею руководило тогда. Показалась ли странной смерть Каргина или простое любопытство. Скорее, и то и другое. Комнату осмотреть было не трудно: она была почти пуста. Вещи за неимением прямых наследников были свезены управхозом на склад до объявления хотя бы дальних родственников. И вот, по словам мамы, она нашла свернутые в трубку бумаги и… Я рассказываю вам все, и вы, думаю, не осудите маму… Там были еще золотые пятирублевки. Немного, несколько монет, завернутых в тряпку. Мама их взяла. Она мне потом говорила, что простить себе этого не могла. Но тогда взяла. В те годы я часто болела, что-то было с легкими. Мне требовалось хорошее питание — масло, мясо, мед. И мама снесла золото в «Торгсин». Был в те годы в Архангельске такой магазин, куда сдавали ценные вещи. Ну, бог с ним, со всем этим… Сознание того, что она сделала, мучило маму, и она ждала: если объявится кто-нибудь из Каргиных, она вернет стоимость сданных в «Торгсин» монет. Ведь все равно они бы так и лежали там спрятанными, как лежало все то, что Каргин спрятал в печи. Бумаги же мама сохранила.

И Мария Михайловна, быстро-быстро порывшись в сумочке, нашла и протянула мне небольшой пакетик, перетянутый аптекарской резинкой.

— Вот, — сказала она. — И не благодарите меня. Чем могла, я вам помогла, и то хорошо… Прощайте…

Она ушла, и я остался один, держа в руках маленький пакетик.

Я не спешил заглянуть в него. А вдруг я не найду там ничего для меня интересного? Я спрятал пакетик в карман и вернулся в гостиницу.

— Вас разыскали? — спросила дежурная, возвращая мне ключ.

— Да, — отвечал я. — Спасибо. Все в порядке.

И только в номере я дал волю своему любопытству и прочитал то, что получил от Марии Михайловны и за что старик Каргин расплатился золотом…

РАПОРТ НАЧАЛЬНИКУ СВЕАБОРГСКОЙ ТЮРЬМЫ

«…Сим доношу, что, будучи подсажен к матросам в камеру № 19, смог войти к ним в доверие так, что меня не опасались. Хотя сперва и не очень доверяли, но, видя, что я как бы избит и как бы с допросов, то говорили при мне потом в полный голос…

Из ихних разговоров все больше были о родственниках и что скоро будет матросам суд и могут их казнить. Когда же шешнадцатого ноября матрос Лепешкин вернулся с прогулки, то и принес переданную ему неизвестно кем во дворе тюрьмы записку, с которой он, Лепешкин, подсел к матросу Салтыкову. Записку ту мне не показали, но остальные, собравшись скопом, читали и говорили: «Ах скотина какая! Ах иуда! Удавить бы его сейчас же!» И всякое прочее. Потом ночью того же шешнадцатого они дали святую матросскую клятву, что ежели случится, что кто из них останется живой и не будет по приговору расстрелян, то чтобы отомстить непременно