Царь Федор Иванович - Дмитрий Володихин

По одну сторону комнаты стоит стол с прекрасной и богатой посудой и большим медным чаном, наполненным льдом и снегом, в коих поставлены кубки, подаваемые к столу. Чашу, из которой пьет сам царь, в продолжение всего обеда держит особый чиновник (чашник) и подносит ее царю с приветствием всякий раз, как он ее потребует. Когда поставят кушанье на стол, то, обыкновенно, раскладывают его на несколько блюд, которые потом отсылает царь к тем дворянам и чиновникам, кому он сам заблагорассудит. Это почитается великим благоволением и честью.

После обеда царь ложится отдыхать и, обыкновенно, почивает три часа, если только не проводит один из них в бане или на кулачном бою. Спать после обеда есть обыкновение, общее как царю, так и всем русским. После отдыха идет он к вечерне и, возвратясь оттуда, большей частью проводит время с царицей до ужина. Тут увеселяют его шуты и карлы мужского и женского пола, которые кувыркаются перед ним и поют песни по-русски, и это самая любимая его забава между обедом и ужином.

Другая особенная потеха есть бой с дикими медведями, которых ловят в ямах и тенетами и держат в железных клетках, пока царь не пожелает видеть это зрелище… Бой с медведем происходит следующим образом: в круг, обнесенный стеной, ставят человека, который должен возиться с медведем, как умеет, потому что бежать некуда. Когда спустят медведя, то он прямо идет на своего противника с отверстой пастью. Если человек с первого раза дает промах и подпустит к себе медведя, то подвергается большой опасности; но как дикий медведь весьма свиреп, то это свойство дает перевес над ним охотнику. Нападая на человека, медведь поднимается обыкновенно на задние лапы и идет к нему с ревом и разинутой пастью. В это время если охотник успеет ему всадить рогатину в грудь между двумя передними лапами (в чем, обыкновенно, успевает) и утвердить другой конец ее у ноги так, чтобы держать его по направлению к рылу медведя, то, обыкновенно, с одного разу сшибает его. Но часто случается, что охотник дает промах, и тогда лютый зверь или убивает, или раздирает его зубами и когтями на части. Если охотник хорошо выдержит бой с медведем, его ведут к царскому погребу, где он напивается допьяна в честь государя, и в этом вся его награда за то, что он жертвовал жизнью для потехи царской. Чтобы пользоваться этим удовольствием, царь содержит несколько ловчих, определенных для ловли диких медведей. Травлею царь забавляется обыкновенно по праздникам.

Иногда проводит он время, рассматривая работу своих золотых дел мастеров и ювелиров, портных, швей, живописцев и т. п., а потом идет ужинать. Когда приходит время спать, священник читает несколько молитв, и царь молится и крестится, как и поутру, около четверти часа, после чего ложится».

Что видно из этой главки в труде Флетчера? Может быть, царь предстает в ней каким-то идиотом с трясущимися руками и струйкой слюны, тянущейся изо рта? Или он выглядит полуживой развалиной, бледной немощью, не способной связать двух слов? Или же со страниц флетчеровского сочинения сходит образ дурачка-живчика, этакого царя-скомороха, Петрушки, без конца потешающего своими ребяческими выходками взрослых людей? Ничуть не бывало. Конечно, по словам англичанина, Федор Иванович совсем немного времени отдает государственным делам: принимает с утра вельмож, а затем может во время обедни обсудить с боярами нечто, не терпящее отлагательства. Флетчер не совсем точен: другие иностранные дипломаты сообщают также об участии русского царя в дипломатических приемах, а русские воинские разряды рассказывают, как он возглавлял православное воинство в походе. Но, допустим, англичанин не ошибается, говоря, что рядовой будний день из жизни великого государя Федора Ивановича бывал заполнен, большей частью, молитвами, пребыванием в храме, общением с женой, трапезами, обходом мастерских и забавами. Так или иначе, монарх не был совершенно оттеснен от дел правления, он просто занимался ими мало. Царь избирает традиционные потехи, пирует, много молится, словом, ведет себя как самый обычный человек, разве что богомольный и крепко верующий. Он никак не является деятелем государственного ума, но не видно в его образе жизни и каких-либо следов помешательства или хотя бы слабоумия. Р.Г. Скрынников сделал на основе свидетельства Флетчера странный вывод: «Русские авторы, охотно отмечавшие удивительное благочестие царя, избегали говорить о его пристрастии к диким забавам и кровавым потехам. Федор упивался зрелищем кулачного, и в особенности медвежьего, боя. На его глазах вооруженный рогатиной охотник отбивался как мог от медведя в круге, обнесенном стеной, из которого некуда было убежать. Потеха редко обходилась без крови». Говорить так — все равно что обвинять в неблагочестии современного священника, пришедшего на соревнования по боксу. Весь русский народ любил тогда удалые, рискованные игрища. И Федор Иванович, с интересом наблюдавший лихую повадку борца с медведем или ловко орудующих кулачных бойцов, виновен лишь в одном: он был сыном своего народа.

Если же суммировать три высказывания, сделанных Горсеем, Маржеретом и Флетчером, у которых не было оснований относиться к Федору Ивановичу с особенной приязнью или, напротив, с ненавистью, то из их слов можно вынести общее мнение: русский монарх «прост» и, возможно, лишен способностей к политической деятельности, но это добрый, спокойный и благочестивый человек.

К сожалению, вот уже несколько поколений отечественных историков и публицистов, большей частью, опираются в своих выводах не на эти свидетельства, а на другие, гораздо более радикальные. Их цитируют гораздо чаще и… с каким-то странным «артистическим» пафосом. Так, без конца приводится фраза из шведского источника, согласно которой Федор Иванович — помешанный, а собственные подданные величают его русским словом «durak». Кто, когда и за что обозвал государя, остается за пределами этого высказывания, то есть оно бесконтекстно. Однако его очень любят люди с тягой к радикальным суждениям. Другая излюбленная фраза этого ряда принадлежит польскому посланнику Сапеге, который заявлял, что у Федора Ивановича вовсе нет ума. Наверное, нет смысла лишний раз подчеркивать, что Польско-Литовское государство и Шведская корона находились тогда в натянутых отношениях с Московским государством; конфликт со шведами в конечном итоге был решен силой русского оружия. Ни у тех, ни у других не было ни малейших причин испытывать сколько-нибудь добрые чувства к вражескому правителю.

А вот Стефан Гейс, или Гизен, сопровождавший в Москву императорского посла Николая Варкоча, в путевом дневнике посольства неоднократно писал об аудиенциях у Федора Ивановича и дал подробный очерк пира, во время которого царь то и дело общался с послом, но нигде даже намеком не дал читателю повод усомниться в умственных способностях русского монарха. Варкочу удавалось привозить из России столь богатые «подарки» императору, что их можно считать уже финансовой помощью в обстоятельствах вооруженной борьбы с общим врагом — турками. Иными словами, австрийский дипломат добивался успеха. Так, может быть, оценка, выданная представителями разных держав уму Федора Ивановича, зависела прежде всего от того, до какой степени «московиты» позволяли им решить основные задачи посольства? Тот же Горсей, благодаря особому покровительству со стороны Бориса Годунова, успешно служил английским интересам в Москве. Так вот он точно так же, подобно Гизену, не показывает признаков скудоумия русского царя, когда тот должен проявить себя на людях — во время дипломатического приема. На дипломатическом приеме, осмотрев подарки и выслушав приветствие, Федор Иванович ответил Горсею кратко. Затем, выслушав совет Годунова, встал с тронного кресла, снял головной убор и объявил, «что рад узнать, что его возлюбленная сестра Елизавета находится в полном здравии». Есть ли в этих действиях признаки помешательства или слабоумия? Или, может быть, для шведов и поляков, не умевших вырвать у русского правительства уступки по внешнеполитическим вопросам, наш монарх был глуп, а для более удачливых немцев и англичан оказался в самый раз, хотя и чуть простоват?