Люба, Яночка… и другие - Анатолий Григорьевич Петровецкий

– Ты уже большая и сама можешь читать, – прошептала Люба, боясь растормошить засыпающую дочь.

– Я большая, но не очень грамотная, – рассуждала девочка. – Так говорит бабушка Рива.

– Она права. Ты должна не только рассматривать картинки, но и читать книжечки. У тебя их много. Уже нет для них места, – заметила Люба.

– Хорошо, я завтра начну. А сейчас расскажи мне про снежную королеву, – еле шевеля языком, произнесла Яна.

– Однажды дети играли…, – только начала Люба и замолчала.

Яночка заснула на полуслове. Она так часто делала. Уставала за день, а вечером падала, как скошенный снопик. Волосики рассыпались по подушке. Закрытые веки глаз обрамляли пушистые реснички, которые слегка подрагивая, выдавали присутствие сновидений. Еле уловимая улыбка пыталась зацепиться за пухленькие губки, но что-то ей мешало там оставаться.

Люба смотрела на спящую дочь и вдруг почувствовала, что глаза покрыла набежавшая неожиданно слеза. «С чего бы это? – промелькнуло в голове. Ей давно не было так спокойно и тепло, как в эту минуту.

– Спи, моя крошка, – прошептала она дочери. – Пусть приснятся тебе только добрые и спокойные сны!

Люба лежала с открытыми глазами и не могла заснуть. Сегодня было предпоследнее занятие в ульпане. На следующей неделе выпускной экзамен. Что делать дальше она не совсем отчетливо представляла. Хорошо Вике, она знает, чего хочет. Нет, Люба не одобряла подругу. Более того, Викины желания и действия вызывали у неё чувство брезгливости. Все, что делала «подруга», раздражало и возмущало. Она не скрывала, что нашла себе спонсора и, по всей видимости, скоро уйдет от мужа.

– Зачем ты так с ним поступаешь? – вздыхала Люба.

– С мужиками только так и нужно поступать. Уже забыла, как тебя наказал твой урод? – почти шипела Вика.

– Но Саша не такой. Что плохого он тебе сделал? Тебя любит. Сына любит. Умный и образованный мужик, – не сдавалась Люба.

– А тебе его жалко? Слушай, подруга, забирай Сашку себе, – смеялась Вика. – По-моему, он уже к тебе не ровно дышит. Уверена, что у вас все получится.

Саша ничего не знал, но понимал, что их брак с Викой доживает последние деньки. Он не думал, что она уже его предала. Но такую возможность в недалеком будущем не отметал.

Он делился с Любой своими предчувствиями, а она ощущала себя мерзкой сообщницей, так как знала все о планах подруги. «Прости меня, дружок, за невольное предательство, – корила себя Люба. Она задавала себе вопросы и тут же пыталась на них ответить: «Неужели Саша будет страдать от потери такого «сокровища», как Вика? Не думаю. Скорее наоборот. Но что будет с Алешкой? Вот проблема. И в первую очередь для Саши». Как-то раз он сказал Любе: «Понимаешь, у меня такое чувство, что мы вдвоем вздохнем с облегчением, когда это произойдет. Но сын окажется крайним в этой родительской драчке. Отобрать у неё сына я не смогу».

Люба смотрела на этого большого, красивого и, несомненно, умного молодого мужчину и не понимала, чего Вике не хватает. Еще немного и он займет достойное место в израильской кутерьме, называемой жизнью. Люба верила в это, как и в то, что и ей удастся чего-то добиться. Ривка каждый день напоминала об этом. То газетку подсунет с объявлением о потребности в специальности, которую изучала Люба. То передаст разговор со своими знакомыми, утверждавшими то же самое. Ривка не могла смириться с тем, что молодая, умная и образованная женщина должна не жить, а существовать на жалкое пособие матери-одиночки. Люба тоже этого не хотела, но изменить ситуацию было не просто. В который раз она взвешивала различные варианты, но ничего толкового из этого не выходило. Люба знала, что у неё есть возможность бесплатно учиться три года в университете. Но тогда она не будет получать пособие по уходу за ребенком. Глупые законы возмущали ее. Она не понимала, почему государство не может дать возможность всем желающим матерям-одинчкам получить высшее образование и специальность, которая позволит достойно содержать свою семью без всяких пособий? Еще больше возмущалась Ривка: «Я всегда знала, что нашей страной управляют глупые люди. Но всякой глупости должен быть предел. Думать разучились! Согласна. Но считать?! Они перестали быть евреями! Сколько классов необходимо закончить, чтобы понять, – три года меньше, чем 21?! Помогите человеку в течение трех лет учебы, и он вам возвратит своим квалифицированным трудом в сто раз больше. И не нужно платить пособие женщине до совершеннолетия ребенка. Она сама заработает на семью и заплатит налоги государству. Но им этого не понять. У многих депутатов кнессета нет высшего образования. Так как же они могут допустить, чтобы у несчастных одиноких женщин оно появилось?!»

Люба узнавала в университете, как можно доздать необходимые предметы. Она показывала бумаги с перечнем предметов, которые проходила на Украине, но оказалось, что ей легче начать учебу сначала, чем что-либо доздавать. И вновь все упиралось в деньги на жизнь, которые где-то надо было брать. Если бы она была одна, то, несомненно, смогла бы справиться. Училась бы и подрабатывала. «Если бы да кабы…», – передразнила себя Люба, повернулась на бок и заснула.

12

Очередной скандал разгорелся совсем неожиданно. Люба ходила на репетиции еврейского театра при городской общине. В новом спектакле ей дали одну из главных ролей. Пьесу написал руководитель театра. Она посвящалась расстрелянным в городе евреям во время немецкой оккупации. До революции город считался еврейским. Более половины жителей были евреи. Это «объевреило», как говорил Гольдштейн старший, городскую жизнь и взаимоотношения между людьми. К началу войны в нем оставалось еще достаточно евреев, но многие из них перед приходом немцев эвакуировались вместе с заводами в Сибирь и Среднюю Азию. Почти все мужское население призывного возраста воевало на фронтах. Но были и такие, что не верили в жестокость немцев. Особенно старшее поколение. Помнили, как вели себя немцы в Первую мировую войну. Некоторые говорили: «Ай, бросьте нас пугать немцами. Это культурная нация. Вспомните, как они вели себя с гражданским населением в 1918 году». Не желая покидать свои дома и веря в эту сказку, в городе осталось более 15000 евреев – стариков и детей, которых в первые дни оккупации расстреляли. О судьбах этих обреченных рассказывала пьеса.

Любу трогала эта тема и потому, что знала – среди убиенных была почти вся семья отца. Она играла шестнадцатилетнюю школьницу, приехавшую на каникулы к дедушке и бабушке из Москвы, и не сумевшую вовремя эвакуироваться из города. В спектакле было занято много людей. В основном – члены общины. Участвовали и