Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов

Восстанавливая в памяти всю совместную жизнь с Лидией, Бакшеев пришел к выводу, что разлад в семье начался не вдруг, не сразу. Все началось, пожалуй, с аварии на гольце Окунь. Его тогда сняли с летной работы и перевели заправщиком. Лидию словно подменили. «Неужели она любила меня за форму?» — задавал он потом себе тысячу раз один и тот же вопрос. И не находил ответа. Сейчас-то он понимал: нельзя было оставлять ее одну надолго. Он колесил по командировкам, приезжая домой, привозил подарки. И лишь позже вдруг поймал себя на том, что подарками он хотел загладить вину перед Лидией. А был ли виноват перед ней? И была ли она виновата перед ним? Вороша старое, он вдруг понял, что он всегда боялся потерять ее. Теперь-то он знал, отчего — взял не свое, взял легко, кто мог дать гарантию, что таким же образом не воспользуется другой. Боялся. И, быть может, от этого позволял ей все, предоставляя полную свободу, старался быть выше всего, выше сплетен, ревности. И попался. У них с Лидой вечно не совпадали отпуска. Она у себя на работе доставала путевки на себя и на дочь и уезжала на Байкал в дом отдыха. Как-то Бакшеев решил навестить их.

«Лучше бы я не ездил», — думал он позже. Бросившись ему на шею, Таня попросила забрать ее домой. «Мама укладывает меня спать, а сама уходит», — подрагивая губами, сказала она.

Иван почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он молча погладил головенку дочери и не знал, что сказать. Было такое ощущение, будто его ударили под дых. Он ушел на берег, сел на выброшенное оскальпированное водой дерево. Тучей вились над ним комары, а он сидел, не замечая их. В голове был полный хаос, мысли спутались, разорвались, и он не мог соединить их в одну нить, всем своим нутром он чувствовал: произошло что-то непоправимое. Но почему это случилось именно с ним? Где же он проглядел? Вскоре пришла жена, ласковая, внимательная, и Бакшеев дрогнул. «Что это я вижу только плохое, — подумал он. — Да не могла она». Он ухватился за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. Отпуску жены закончился, она приехала домой и вроде бы все пошло по-прежнему. А спустя год Лидия ушла от него.

— Иван Михайлович, что же тогда произошло, почему упал самолет? — спросил Ершов, чтобы отвлечь командира от печальных мыслей.

— Обыкновенно, — махнул рукой Бакшеев. — Срезали маршрут и в облаках столкнулись с горой. Ветер еще нам помог, снес в сторону гольца. Я тебе его показывал, когда из Киренска в Маму идешь, он справа остается. Ну а если ветерок с севера покрепче, да когда земли не видно, так он как магнит к себе притягивает.

Бакшеев вспомнил самый высокий и самый близкий к трассе голец. Костлявым ребром он вспучивает тайгу, выставив наружу острые каменистые клыки. Издали своим очертанием он напоминает окуня.

— В марте дело было, — продолжил Бакшеев. — Молодой я тогда был, доверчивый. На Ротова, как на бога, смотрел. Мне бы его тогда одернуть, может, и не было бы аварии. Вот и влипли. Хорошо, на заснеженный склон упали, это и спасло. Ротов стукнулся головой о приборную доску и потерял сознание. Крепко досталось и нам со штурманом. Но больше всех Сашке Зарубину — лицо сплошная кровавая маска. Хорошо, что самолет не загорелся, а то бы конец. Первую ночь мы просидели в самолете. Холодно было: наружу выскочишь, ветер с ног сшибает. Утром решили спуститься пониже к деревьям. Вначале я перетащил Рогова, потом Зарубина, силой-то меня Бог не обидел. Штурман сам дополз, он меньше других пострадал. Соорудили мы с ним палатку, развели костер. Просидели неделю, снег не утихает. А тут еще напасть: со штурманом что-то неладное творится. Выйдет из палатки, сядет спиной к дереву и сидит. Мороз, а он сидит, не двигается. Стали мы его с Сашкой силком в палатку загонять. Через несколько дней уже еле-еле ходили, сил совсем не оставалось. Даже костер и то кое-как поддерживали. Продукты на исходе — банка сгущенки да немного галет. И вот ночью штурман вытащил у меня ракетницу, забрал продукты и сбежал. Часа через два я проснулся, хвать — нет ракетницы. Далеко он к тому времени ушел, но следы на снегу остались. Стал я его нагонять, да возле ключа в наледь провалился. Одежда коробом. Злость меня взяла, ну, думаю, догоню — горло порву. Штурман тоже из сил выбился, волком на меня оглядывается, рукой снег хватает, в рот сует. Понял я, умом он тронулся. Вся злость прошла — спасать человека надо. Метров десять осталось — и тут он в меня из ракетницы. Будто кувалдой по голове.

Очнулся, лежу на снегу, шапка рядом валяется. Она-то мне жизнь и спасла. Кое-как до палатки дополз. Ротов, когда узнал, что ушел штурман, выматерился: «Его здесь прихлопнуть надо было. Свихнулся, говоришь? А продукты прихватить не забыл». И тут зазвенело, зашумело у меня в голове, свалился я у костра. Сколько так пролежал — не помню. Слышу, Сашка Зарубин голову мне приподнимает и мороженые ягоды в рот сует. «Откуда?» — спрашиваю. «Да здесь, по склону насобирал», — отвечает. — «Вон и командира накормил». Пожевал я немного ягод, вроде легче стало. А к вечеру мы уже вдвоем с ним пошли. Разгребешь снег, а там, как капельки крови, брусника.

Через три дня нас нашли. Петька Короедов разыскал. И штурмана разыскали. Посадили в вертолет, он в угол забился, голова ниже колен, постанывает. Жалко мне его стало, подошел я к нему, а он испуганно так на меня вздернул глаза. Наверное, думал, бить буду. Я ему руку на плечо положил, говорю: «Перестань убиваться, с кем не бывает». Так он, ты знаешь, затрясся и заплакал. Он ноги обморозил, гангрена началась. Говорят, отняли их у него. Потом началось расследование. И тут Ротов повел дело так, будто штурман во всем виноват. По его вине, мол, отклонились от трассы и столкнулись с горой. Противно мне стало. Уж коль виноват, так будь мужиком! А валить на больного — это надо потерять всякую совесть. Он ведь и так наказан. Так я ему при всех и сказал. Штурман-то с нами всего второй полет делал.

Бакшеев замолчал, отчужденно уставился в окно.

— Значит, развел вас голец с Ротовым? — спросил Ершов.

— Кто это говорит? — очнулся Бакшеев.

— Да так, болтают.

— А ты их меньше слушай, — нахмурился Бакшеев. — Вот ты представь, все идет хорошо. Ты летчик, все вокруг тебя крутится, и вдруг происходит такое, к чему ты не готов. Каждый самолет сделан с запасом прочности, и у человека он есть. Легче всего осудить другого, но будет ли от этого тебе польза. Ответственность — тяжелая штука. Вот станешь командиром, поймешь. Ведь речь уже не только о собственной жизни. Жить всем хочется. Как тут судить другого? Ты вот тогда обиделся, наверное, из-за носков. А ведь он правильно сделал, хоть и жестоко. Ты себя одного в порядок привести не смог, а он должен сотни человек в порядке держать. Но не каждый это понимает.

— А к вам гостья пожаловала, — выглянув в оконце, сказала дежурная. — Я ей ключ отдала.

Бакшеев недоуменно посмотрел на дежурную. Гостей, да тем более в Усть-Куте, он никак не ждал. Через минуту все прояснилось. Возле окна сидела Таня и листала журнал. На ней был серый пуховый свитер, джинсы. В ногах, возле столика, лежала спортивная сумка, Таня настороженно вскинула на Бакшеева глаза, жалобно улыбнулась, но не встала, не соскочила, не бросилась навстречу, а осталась сидеть на кровати.