Футбольная горячка - Ник Хорнби

Я не был нигде (даже на параде в Айлингтоне в воскресенье после финала Кубка – пришлось ехать в Вулвич навещать тетю Ви). Я пропустил все. И поскольку эта книга скорее о восприятии футбола, чем о самом футболе, я не стану писать о том годе двойной победы – лучшем сезоне «Арсенала» в двадцатом столетии, – потому что какой уж тут импрессионизм? Да, я ликующе грохнул карманное радио о стену спальни, когда в Тоттенхэме раздался финальный свисток; у меня от счастья буквально кружилась голова, когда Чарли Джордж забил решающий гол в финале Кубка и упал на спину с раскинутыми руками. Я топтался у школы, представляя, что буду унижать своих одноклассников точно так же, как два года назад они унижали меня, но вместо этого лишь блаженно улыбнулся, и смысл моей улыбки поняли и товарищи, и учителя. Все ведь знали, что я – фанат «Арсенала» и имею право на торжествующую радость.

Но сам я думал иначе. Я заработал право на боль во время игры против «Суиндона», но в триумф двойной победы не внес никакого вклада (если не считать посещения дюжины игр Лиги, изнемогающий под весом всевозможных значков школьный пиджак и вырезок из журналов). Те, кто достали билеты на финал и отстояли пятичасовую очередь в Тоттенхэме, могут рассказать гораздо больше.

Поэтому перехожу к другому событию: как за две недели до славы я оказался в центре двойного репортажа. В день моего рождения мы с отцом отправились на встречу «Арсенала» с «Ньюкаслом» (не повезло – ужасная игра), и я прижимал к груди карманный приемник, который он мне подарил (тот самый, что я разбил о стену 3 мая) – незаменимая вещь для субботних послеобеденных репортажей. «Лидс» находился в лидирующей группе и в тот день встречался на своем поле с «Уэст Бромом», занимавшим пятое место с конца и за весь сезон не выигравшим ни одного матча на выезде. Был такой смешной комикс про Билли Бутса – захудалого хозяина, превратившегося в суперзвезду благодаря волшебным сапогам. Вот и мое радио стало для меня своего рода волшебной палочкой, по воле которой третьестепенная встреча превратилась в драматическое событие. Когда вскоре после начала второго тайма я включил приемник, «Уэст Бром» вел в счете. Когда я снова включил радио, счет увеличился. Громкоговорители объявили результат, и зрители обезумели. Гол Чарли Джорджа принес «Арсеналу» победу в Кубке, а поражение «Лидса» вывело мою любимую команду на первое место в Лиге.

В тот день я получил бесценный подарок – нечто вроде всеобщего мира на Земле или ликвидации бедности, нечто такое, что не купишь и за миллион фунтов, если только отец не подкупил судью в Лидсе за миллион фунтов, иначе как объяснить некоторые решения рефери? По всеобщему мнению, один из голов «Уэст Бром» забил из положения «вне игры» в сотню ярдов. Болельщики выскочили на поле – в результате «Лидсу» запретили проводить несколько встреч нового сезона на своем поле. Помнится, вечером в программе «Матч дня» Барри Дэйвис произнес свое знаменитое: «Люди совершенно сбесились и имели на это полное право». В те дни телекомментаторы предпочитали поощрять беспорядки – высокопарные призывы к восстановлению всеобщей воинской повинности не пользовались популярностью. Если ты, папочка, в самом деле сбил судью с пути истинного, большое спасибо – прекрасная идея! Разве «Лидс» продул бы «Уэст Брому» на своем поле, если бы не мой день рождения? А игра «Арсенала» с «Ньюкаслом» закончилась бы, как водилось, по нолям? Разве мы бы заняли первое место в Лиге? Очень сомневаюсь.

Я стал истинным поклонником «Арсенала» – часто бывал мрачным, замкнутым, подавленным, любил поспорить, – а отец предпочитал атмосферу «Стэмфорд Бридж». «Челси» – искрометная и непредсказуемая – была из тех команд, на которые трудно положиться. Отец любил красные рубашки, театральные галстуки, а я, строгий моралист, полагал, что он мог бы вести себя с большим постоянством (как сказал бы Джордж Грэм, отцовство – это марафон, а не спринт). Но каковы бы ни были причины, отец неизменно получал удовольствие от походов на «Стэмфорд Бридж», а не от наших совместных экспедиций на «Хайбери». И можно понять почему. Как-то мы засекли, как из туалета северной трибуны стадиона «Челси» выходил Томми Стил (или это был Алдертон?), а до игры мы забежали в итальянский ресторанчик на Кингз-роуд. В другой раз завернули в челсийский магазинчик, где я купил последний альбом «Лед Зеппелин» и подозрительно принюхался к сигаретному дыму (я был педантичен, как полузащитник «Арсенала»).

В «Челси» играли Осгуд, Хадсон, Кук, отличавшиеся напористостью и чутьем – их футбол был совсем не таким, как у «Арсенала» (одна из лучших игр, которую я видел, полуфинал Кубка, окончилась со счетом 2:2). Но еще важнее было то, что «Стэмфорд Бридж» и его окрестности представляли собой другой, хотя и знакомый вариант Лондона. Знакомый, потому что мальчик из среднего класса, выросший в пригороде, всегда его знал. Он ничем не отличался от того Лондона, куда мы ходили в музеи или смотреть кино и пантомимы – шумного, расцвеченного огнями большого города, уверенного, что он и есть центр мира. И люди в те дни в Челси были средоточием мирового народонаселения. Футбол – модной игрой, а «Челси» – модной командой. Модели, актеры, молодые администраторы хотели приветствовать «синих» с удобствами и превратили «Стэмфорд Бридж» (по крайней мере трибуны) в изысканнейше экзотическое место.

Но я приходил на футбол не за этим. «Арсенал» и его округа казались мне намного экзотичнее, чем все, что я когда-либо видел на Кингз-роуд, полной блеска старомодных зануд. Футбол привлек меня своей непохожестью. Улочки террасами вокруг «Хайбери», Финсбери-парк, ожесточенные, но законопослушные продавцы подержанных машин… – разве это не экзотика? Лондон, которого не знал ученик классической школы из долины Темзы, сколько бы раз ни отправлялся в «синераму» в казино. Мы хотели разного – отец и я, и чем сильнее он стремился к тому, что олицетворял собой Челси, впервые в жизни получая возможность удовлетворять желания, меня все больше и больше тянуло в другую сторону.

Англичанин или англичанка из среднего класса с белого юга страны – существа без каких-либо корней. Они с таким же успехом могли бы принадлежать любому сообществу мира. У ланкаширцев, йоркширцев, шотландцев, ирландцев, черных, богатых, бедных и даже у американцев и австралийцев всегда найдется нечто, с чем заявиться в паб или в бар, о чем всплакнуть, о чем попеть, во что можно вцепиться и держать, если очень захочется, а у нас нет ничего, по крайней мере ничего такого, что мы пожелали бы. Это и порождает насмешки над принадлежностью к какому-либо сообществу, чье прошлое искусственно и заботливо взлелеевается, чтобы создать видимость приемлемой культурной самобытности. Помните, как кто-то пел: «Я хочу быть черным»? В названии сказано все. Каждый встречал людей, у которых было такое желание: в середине семидесятых в Лондоне молодые, образованные белые, обладающие во всех других отношениях нормальным самосознанием, начали перенимать выговор выходцев с Ямайки, что, откровенно говоря, им совершенно не шло. Как мы все хотели превратиться в выкормышей Чикаго Проджектс, или гетто Кингстона, или скверных улиц Северного Лондона и Глазго! В этаких глотающих букву «эйч» и мямлящих гласные панк-рокеров с образованием государственной средней школы! В гемпширских девчонок с бабушками и дедушками из Ливерпуля или Брома! Харфордширцев, распевающих ирландские песни протеста! Еврофилов, которые утверждали, что хотя их матери живут в Ригейте, сердцем они все равно неразрывно связаны с Римом. Пока я не подрос и не понял, что значит быть мальчиком из предместий, мне хотелось происходить откуда-нибудь еще, лучше всего из Северного Лондона. Я начал проглатывать «эйч» везде, где только получалось, зато выговаривал там, где не нужно – в определенном артикле, и это въелось в него так, что не выкинешь никакими силами. И еще я никогда не согласовывал глаголы с единственным числом существительных. Этот процесс начался незадолго до моего первого посещения «Хайбери», продолжался, пока я учился в классической школе в предместье, и угрожающе усилился после того, как я поступил в университет. Зато моя сестра, у которой были те же проблемы с происхождением, пошла совершенно иным путем и в колледже заговорила как девонширская герцогиня. Когда мы представляли друг друга своим друзьям, их брала оторопь. Незнакомцы сразу начинали гадать, кто из нас приемыш: то ли сестра, когда у нее наступили тяжелые времена, попала в нашу семью, то ли это мне так сильно повезло. А наша мать родилась и выросла в юго-западной части Лондона, но больше сорока лет прожила в предместье, и это снивелировало ее произношение.