Аня и Дом Мечты - Люси Мод Монтгомери

— И вы встали и отдали ему это мясо — все мясо! — вскричала докторша торжествующе и одновременно осуждающе.

— Да ведь не было ничего другого, что можно было бы дать ему, — примирительно с сказал капитан Джим, — то есть ничего такого, что понравилось бы собаке. А он, похоже, действительно был голоден, так как слопал это мясо в два счета. Я отлично спал остаток ночи, но мой обед оказался скудноват. Картошка да вода — вот и вся еда, если можно так выразиться. Ну а пес припустил домой сегодня утром. Он наверняка не был вегетарианцем.

— Надо же до такого додуматься! Морить себя голодом ради какого-то дрянного пса! — презрительно фыркнула докторша.

— Ну, мы не знаем — может быть, кто-то его очень даже ценит, — возразил капитан Джим. — По его виду этого, конечно, не скажешь, но мы не можем судить о собаке только по ее внешности. Внутри-то он, возможно, как я сам, настоящий красавец. Хотя, должен признать, что Первый Помощник отозвался о нем неблагосклонно и выражения употребил самые что ни на есть сильные. Но Первый Помощник не беспристрастен. Кошачье мнение о собаке мало что стоит… Но так или иначе, а я лишился обеда, так что это изысканное угощение в этом восхитительном обществе — настоящее наслаждение. Великое дело — иметь хороших соседей.

— А кто живет в доме, окруженном ивами? — спросила Аня. — В том, что в полумиле от нас, вверх по ручью.

— Миссис Мур, — сказал капитан Джим, а затем, словно в запоздалом раздумье, добавил: — И ее муж.

Аня улыбнулась и мысленно представила себя миссис Мур, исходя из того, как капитан Джим сформулировал свой ответ; очевидно, это была вторая миссис Рейчел Линд.

— У вас немного соседей, мистрис Блайт, — продолжил капитан Джим. — На этой стороне гавани домов раз, два — и обчелся. Почти вся земля здесь принадлежит мистеру Хауэрду, и он сдает ее под пастбища. Зато другая сторона густо заселена народом, особенно Мак-Алистерами. Там целая колония Мак-Алистеров — плюнуть негде; как плюнешь, так непременно попадешь в какого-нибудь Мак-Алистера. Я говорил на днях с одним старым французом. Он все лето батрачил на той стороне. «Они там почти все Мак-Алистеры, — говорит. — Там Нийл Мак-Алистер и Сэнди Мак-Алистер, — говорит. — Там Нийл Мак-Алистер и Сэнд Мак-Алистер, и Уильям Мак-Алистер, и Алек Мак-Алистер, и Ангус Мак-Алистер… я думаю, там и дьявол Мак-Алистер».

— Там почти так же много Эллиотов и Крофордов, — заметил доктор Дейв, когда смех утих. — У нас, Гил, на этой стороне есть старая присказка: «От самомнения Эллиотов, гордости Мак-Алистеров и тщеславия Крофордов спаси нас, Господи!»

— А впрочем, среди них полно хороших людей, — сказал капитан Джим. — Я много лет плавал с Уильямом Крофордом, и в том, что касается храбрости, выносливости и честности, этому человеку нет равных. Они, на той стороне гавани, умеют шевелить мозгами. Может быть, именно поэтому наша сторона и склонна дразнить их. Странно — не правда ли? — что люди вроде как обижаются на каждого, кто родился хоть чуточку умнее их.

Доктор Дейв, сорок лет враждовавший с «той стороной», засмеялся, но спорить не стал.

— А кто живет в сверкающем изумрудном доме у дороги, в полумиле отсюда? — спросил Гилберт.

Капитан Джим улыбнулся довольной улыбкой.

— Мисс Корнелия Брайент. Она, вероятно, скоро зайдет к вам в гости, поскольку вы пресвитериане. А если бы вы были методистами, так ноги бы ее тут не было. Корнелия методистов терпеть не может.

— Весьма своеобразная личность, — со смешком заметил доктор Дейв. — Закоренелая мужененавистница!

— Зелен виноград? — поинтересовался Гилберт, смеясь.

— Нет, не зелен виноград, — с серьезным видом ответил капитан Джим. — В молодости у Корнелии был богатый выбор женихов. И даже сейчас ей надо сказать лишь словечко, чтобы увидеть, как все старые вдовцы подскочат от волнения. Но, похоже, она просто родилась с чем-то вроде хронического отвращения к мужчинам и методистам. У нее самый злой язык и самое доброе сердце во всей округе. Где бы ни стряслась беда, эта женщина уже там и делает все, чтобы помочь, как самый нежный друг. Она никогда не скажет худого слова о другой женщине, а если ей нравится клеймить нас, негодяев-мужчин, то, я думаю, наши грубые старые шкуры вполне смогут это выдержать.

— О вас, капитан Джим, она всегда отзывается хорошо, — заметила старая докторша.

— Да, боюсь, что так. Мне это совсем не нравится. От этого у меня такое чувство, будто во мне есть что-то вроде как противоестественное.

— А кто была первая невеста, которая приехала в этот дом, капитан Джим? — спросила Аня, когда после ужина они сели вокруг камина.

— Не была ли она действующим лицом в романтической истории, которая, как я слышал, связана с этим домом? — спросил Гилберт. — Помнится, кто-то говорил мне, что вы. капитан, могли бы ее рассказать.

— Да, я знаю эту историю. Пожалуй, теперь я единственный в Четырех Ветрах, кто может помнить невесту школьного учителя — какой она была, когда только что приехала на наш остров. В этом году исполнилось тридцать лет со дня ее смерти, но это одна из тех женщин, которых невозможно забыть.

— Расскажите нам эту историю, — попросила Аня. — Мне хотелось бы узнать как можно больше о женщинах, которые жили в этом доме до меня.

— Их было всего три — мисс Элизабет Рассел, миссис Рассел и жена школьного учителя. Элизабет была милой, умной маленькой особой, и миссис Рассел я тоже всегда считал очень приятной женщиной. Но обе они были совсем не похожи на жену школьного учителя… Учителя звали Джон Селвин. Он приехал из Англии учить ребятишек в Глене, когда я был шестнадцатилетним пареньком. Он совсем не походил на тех отщепенцев, что, как правило, приезжали в те дни на наш остров, чтобы работать в школе. В большинстве своем это были толковые, но пьющие малые, которые учили детишек чтению, письму и арифметике, когда были трезвыми, и лупили почем зря, когда были пьяны. Но Джон Селвин оказался утонченным и красивым молодым человеком. Он жил и столовался у моего отца, и мы с ним стали приятелями, хотя он был на десять лет старше меня. Мы вместе читали, гуляли и говорили часами. Он знал наизусть, наверное, почти все стихи, какие только были когда-либо написаны, и обычно читал их мне на берегу по вечерам. Отец не сомневался, что это пустая трата времени, но вроде как не запрещал — надеялся таким способом отвлечь меня от намерения уйти в море. Да отвлечь-то меня ничто не могло — мать происходила из династии потомственных мореплавателей, и я был рожден моряком. Но я очень любил слушать, как Джон читает и декламирует. Все это было почти шестьдесят лет назад, но я и сейчас мог бы прочесть вам сотни стихов, которые узнал от него… Шестьдесят лет!

Капитан Джим немного помолчал, пристально глядя на яркое пламя камина, словно в поисках минувшего. Затем, вдохнув, он продолжил свой рассказ.

— Помню, в один из весенних вечеров я встретил его на дюнах. Настроение у него было вроде как приподнятое — точь-в-точь как у вас, доктор Блайт, когда вы привезли сюда сегодня вечером мистрис Блайт. Я сразу вспомнил его, как только увидел вас… И он сказал мне, что в Англии у него осталась любимая и что теперь она едет к нему. Меня это совсем не обрадовало — ох, что за бездушный юный эгоист я был! Я подумал, что он будет уже не так дружен со мной, когда она приедет. Но у меня, по крайней мере, хватило такта не показать ему этого. Он рассказал мне все о своей невесте. Звали ее Персис Ли, и она, вероятно, приехала бы на наш остров вместе с ним, если бы не ее старый дядя. Дядя был болен, а так как он заботился о ней после смерти ее родителей, она не захотела оставить его одного. А теперь он тоже умер, и она ехала сюда, чтобы выйти замуж за Джона Селвина. Это было нелегкое путешествие для женщины в те дни. Ведь, только вспомните, тогда еще не существовало пароходов… «И когда же ты ожидаешь ее?» — спрашиваю. «Она отплывает на судне „Принц Уильям“ двадцатого июня, — говорит он, — так что будет здесь в середине июля. Мне надо бы поговорить с плотником Джонсоном, чтобы он построил мне дом к ее приезду. Я только сегодня получил ее письмо, но, когда распечатывал его, уже знал, что вести в нем добрые. Я видел ее несколько дней назад». Я не понял, о чем он говорит, и тогда он объяснил — хотя я, признаться, понял его объяснение не намного лучше. Он сказал, что это удар… или проклятие, — его собственные слова, мистрис Блайт, — дар или проклятие. Он сам не знал, что это. Он сказал, что у его прапрабабки был тот же дар и ее сожгли за это как колдунью. Дело в том, что он впадал иногда в странное состояние — транс, так, кажется, он выразился. Существует такая штука, доктор?