Тот самый Янковский - Сергей Соловьев

Придурочный? Да! Но это для него необходимость! Сколько он мог сидеть до упора, до того, когда нужно сесть в машину и, в расчете на пробки, доехать до Ленкома, чтобы на спектакль не опоздать. До упора сидел.

Но я уж не говорю просто о человеческом благородстве, богатстве и о душевности… да! Так, у нас был момент в Петербурге, когда у Тани был день рождения. Мы снимали в Юсуповском дворце какую-то труднейшую сцену без Олега, опять без Олега. Олег там чего-то просто в это время клубился в Питере, как-то даже приехал по каким-то другим делам, но может, и по картине приехал… я не помню. Но как только минуло 12 ночи и начался день Таниного рождения, первый, кто появился с огромнейшим букетом цветов, – это Олег! И он был во всем такой, ну, что ли, заводилой и душевной такой доминантой… Вот этого юного чувства, когда мы праздновали, с одной стороны, конечно, Танин день рождения, с другой стороны, получилось вроде как и день рождения Анны Карениной. Олег это все срежиссировал и сделал. Я как-то давал какие-то туповатые распоряжения о том, что мы потом прервемся там… Я подарил Тане на тот день рождения чудной гобелен, да, а в результате он почему-то висит у меня в подвале. Это меня характеризует с очень правильной точки зрения. Так же как Олега характеризует то, что произошло тогда в Танин день рождения.

Вот так мы жили. С другими актерами он общался по-разному. Олег, он был как футболист, которому невозможно рассказать, каким уголком бокового зрения он видел, что по правому флангу кем-то отпущен и бежит. Поэтому о взаимоотношениях его с другими актерами я рассказать ничего не могу. Расскажу о киношных обедах – это ведь особая вещь. Палатка там какая-нибудь посредине улицы. Там, я помню, посреди улицы Жуковского построили такие палатки, и в них сидели какие-то странные люди… и сидели и берляли там, значит, щи да кашу. У Олега был свой вагончик, и он там мог думать о роли Толстого в гуманистических вообще преобразованиях ХХI века, лежа на боку. Вот. Я чего-то его в этом вагончике не помню, и никогда я к нему туда не заходил. Я даже не знаю, чего у него там в этом вагончике было. Но вагончик возили, потому что вагончик полагается… И, по-моему, даже Олег говорил: «Вы учтите – мне полагается вагончик». Мы говорили: «Да, да, да. Тебе полагается вагончик». А в вагончик, по-моему, никто не заходил, и он не ходил. И сидел он, значит, берлял всегда в компании. И вот в этой компании Олег был исключительно хорошим собеседником с теми актерами, которых он знал и любил, и, как ни странно, с теми, с которыми ему предстояло после обеденного перерыва сниматься вместе. Вот он как бы в это дело вживался. Причем, опять так, как со мной тогда ни с того ни с сего, значит, разговаривал о Тургеневе, с Гармашом разговаривал про Гоголя, понимаешь, про «Игроков» Гоголя, о том, что он тоже знает аферистов карточных и как они чего… И они с Гармашом рассказывали друг другу какие-то карточные истории. И я поначалу думал, что, может, даже носить ему все-таки берлялово в этот самый вагончик, потому что он отвлекается. Ни фига, ни фига он не отвлекается. Ни фига. Вот в этот момент у них там завязывается все… все то самое, тот самый огонь душевного расположения, который чрезвычайно важен. Гармаша он знал и любил, с Сашей Абдуловым они ближайшие друзья, с Таней у него целая история жизни в кино… А если, допустим, какой-то новый актер приходил? Олегу нужен был огонь душевного расположения, искра душевного понимания, когда можно общаться без слов, не пользуясь никакими логическими понятиями. Пока ты не пообщался – ничего не получалось. Вот, например, прекрасный актер петербуржский – Сеня Фурман, просто прекрасный, который играет адвоката там… И Олег знал, что есть Сеня Фурман, но никогда его не видел. И они познакомились на съемочной площадке. Первые три часа ушли на установление, так сказать, какого-то там контакта… ну, чтобы было о чем поговорить, все равно о чем, допустим, об использовании матерной лексики в публичных выступлениях… – ну все равно о чем, неважно о чем, то есть опять-таки, как держал Тургенев спину на коне… Вот это такая животрепещущая тема для того, чтобы правильно сыграть сцену Каренина. О Каренине – ни слова, об адвокате – ни слова, о тексте – ни слова, о Фурмане – ни слова, ни о чем – ни слова. Они там, по-моему, про мат разговаривали, да, они разговаривали про мат – «что это такое? благо для русского языка или фантом и ужас, который разламывает просто сознание», – чего-то там они разговаривали, уходили, еще чего-то разговаривали. Ну, как спятили. Нужно снимать, а не разговаривать про мат. Ни слова мата в тексте нету. Откуда? Толстой вообще-то! Вот чего-то они буровили, буровили и добуровились до какого-то такого изящнейшего, как в балете, ощущения, кто когда прыгнет и кто кому сделает какую поддержку. Вот такая его Олегова черта – войти в человеческий контакт. Ему было обязательно, необходимо войти в человеческий контакт с режиссером, оператором, костюмером, партнером… Ему важно было войти в контакт, важно было не сидеть вот таким козлом, выдающимся козлом из вагончика! Понимаете? Я его видел в разных состояниях, но никогда не видел его в роли величественного козла из индивидуального вагончика! Не было этого, вообще этого не было! Не потому, что это ему мешало, это не было ему нужно, совсем не было нужно, ни с какой стороны. Мы показывали «Анну Каренину» во многих странах мира – в Англии, в Канаде, в Израиле, в США. Везде картину смотрели… очень интересна реакция зала была. В немой тишине. Я знаю два примера того, как смотрят мою картину. «Ассу»-первую – ее смотрели, как смотрят футбол – орали, вставали, пели вместе с экраном, еще чего-то… а эту смотрели в немой тишине. И вот это внимание, внимание откровению, в том числе и актерскому откровению Олега Янковского, прямоте и откровению, оно выражалось в этой тишине, которую я никогда не забуду, причем 1000 человек сидели в зале, и ничего, ничего не шелохнулось. Но дело не в этом, а в том, что говорили зрители между собой. Мне рассказывали об этом потом. Дело не в том, что там хорошо это или плохо. Дело в том, как сыграл Олег Каренина – это не хороший и не плохой человек, это просто большой человек. И вот ощущение от того внимания, внимания перед большим человеком, причем – это очень важно – перед большим русским человеком. От чего на Западе все давно отвыкли, а привыкли к тому, что Россия сегодня – это когда кто-то за кем-то бежит торопливо, отрезают уши друг другу с целью снять деньги, которые в свою очередь у кого-то сворованы, еще узнают Россию по каким-то безумцам из КГБ, которые молотят друг друга какими-то странными приемами странной джиу-джитсу, и еще девушки легкого поведения, – вот и все, что на сегодняшний день знают об образе русского человека, составленном в глазах иностранцев из просмотра наших фильмов. Это очень грустно. Именно поэтому столь неожиданное существование предложил им Олег Иванович Янковский – сопереживание необыкновенно сложной и необыкновенно великой страдательной русской душе. Это очень дорогого стоит. Это даже очень дорогого стоит.

Была очень хорошая, действительно очень хорошая премьера, питерская премьера «Анны Карениной» в Михайловском театре. В Михайловском театре оперы и балета – вот, как ни странно… да. У меня было ощущение, что картина, столь долго и трудно создававшаяся, наконец нашла себе дом и пристанище. Это чувство дома и пристанища заключалось и в том, что смотрели тоже тихо. И еще была одна особенность – петербургская особенность восприятия. Уже все самое трудное и самое невероятное с Олегом произошло – Олега уже не было на свете. Когда Олег появился на экране, он же ничего не сказал, ничего – зал зааплодировал и встал. А потом, когда появились они вдвоем с Сашей Абдуловым, зал еще раз зааплодировал и встал. Потому что история их взаимоотношений сценических, экранных и человеческих – это совершенно особая история.