Соучастник - Дердь Конрад

Стволы деревьев в парке испещрены любовными признаниями Лици и Мици. Прежде чем стирать сброшенные рубашки Белы, они погружают в них лицо, вдыхая запах его пота. Они ссорятся между собой, кому стричь ногти у него на руках. К счастью, у Белы две руки. Лици — худышка, Мици — толстушка; на продавленном диване в вестибюле они устраиваются у Белы под мышками, одна справа, другая слева, и, что бы он ни сказал, дружно кивают, соглашаясь. «Что я, идиот, что ли, на психушку вкалывать? И так, и так будут держать. В дерьме мы живем, Лици и Мици, это я вам говорю. Я вот сбежал, меня поймали, теперь покончу с собой». Девушки и с этим согласны, они только хотят умереть втроем.

Лици до этого обреталась в подвалах с бездомными стариками, в постели грозила партнерам, что покончит с собой, и те старались от нее поскорее избавиться. Она уже прыгала со строительных лесов, с моста; смерть щадила ее тринадцать раз. Мици, когда у нее депрессия, мочится в постель. Так что у нее есть свои причины бояться быть брошенной: она же в постель мочится. Дольше всего ее терпел один молодой цыган, но однажды и он пришел в отчаяние: «Я ревматизм заработаю на этой простыне, которая кошками воняет». И ушел к чистоплотной вдове. Мици достала водяной пистолет и брызнула обоим в лицо серной кислотой. В тюрьме она глотала ложку, пыталась перекусить артерию у себя на запястье. Здесь, в клинике, они неразлучны; иногда Мици садится на Лици, та кусает ее за задницу, но через каких-нибудь полчаса они уже целуются. Все романы у них общие; Бела, с тех пор как они вечерами утаскивают его, все больше теряет в весе.

У всех троих есть по лезвию безопасной бритвы; когда наступит момент, они разломают его на кусочки и проглотят. Слух об этом бродит по клинике; в один прекрасный день приходит директор с тремя скальпелями. «Вот вам, пожалуйста. Эта штука распорет кишки лучше некуда. А это ключ от мертвецкой, глотайте там». Вечером будут танцы, я предлагаю им бутылку вина, пускай забьются с ней куда-нибудь. «А с бритвой торопиться не стоит. Ешь, пей, радуйся своим женам, пользуйся каждым днем никчемной своей жизни», — наставляю я Белу. Он колеблется, смотрит на меня с подозрением: вдруг я тоже — сообщник начальства?

11

«Садись, старина, тут ты в безопасности», — говорю я главному редактору. Он прячет огрызок карандаша, бумажные лоскутки, на которые тайнописью заносит какие-то мысли. Перед тем как его сюда привезли, он чуть не месяц в панике звонил жене: прощай навеки, внизу ждет машина, он догадывается, куда его собираются увезти. В самом деле, внизу стоял служебный автомобиль, и каждый вечер, после сдачи номера, редактора доставляли к нему домой, в виллу с садом. Дома он разражался истерикой: «Двадцать лет я каждый день пишу по двадцать страниц вранья. Я кастратом ради вас стал. А вам на меня плевать, я же вижу». Однажды он написал донос на самого себя: он столько лет восхвалял режим, что незаметно возненавидел его. Если его не посадят, он за себя не ручается: выскажет все, что думает.

«И что ты собирался высказать?» — спрашиваю я. Он испуганно отодвигается подальше, кивает на пропахшего мочой каталептика. «Осел! Ты бы радовался, что хоть у душевнобольных есть свобода мысли». Нагнувшись ко мне, он шепчет на ухо: «Лучше вообще ни с кем не разговаривать. Пока оно здесь, — он стучит себя пальцем по лбу, — все будет в порядке». «Ну вот, видишь, ты уже выздоравливаешь. Только молчать — недостаточно. Напиши на меня донос! Тогда они поймут, что ты по-настоящему выздоровел». Он потихоньку уходит и прячется за колонну.

На последнем совещании, которое он проводил в редакции, он сел по-турецки на пол; журналистам ничего не оставалось, как последовать его примеру. Не договорив очередной фразы, он забрался под большой персидский ковер и запричитал оттуда: «Вот я пресмыкаюсь тут, под ковром, и все напрасно. Господи, ты смотришь сверху и видишь: вот лживый человек, который пресмыкается под ковром». «Те прятки были самым большим подвигом в твоей жизни», — говорю я, обращаясь в полумрак вестибюля. Он выходит из-за колонны, садится рядом. Подвиг — все же больше, чем ничего. Мы молча созерцаем других сумасшедших.

12

К нам, шаркая башмаками, подходит старик крестьянин; сил у него еле хватает, чтобы передвигаться на своих ногах. Он усаживается рядом со мной, я спрашиваю, как дела; он отвечает, как обычно: было у него, давным-давно, дерево ореховое да теленок; дерево засохло, теленочка закололи, а сам он помрет вскорости. Зачем ему жить, коли нет у него ничего? Да еще и друга он потерял.

Несколько лет старик бродил по вестибюлю туда-сюда: пахал, копал, лошадь погонял. И все приговаривал: «Вскопаю землицы под фасоль, соберу картошки мешок, потом травки накошу вдоль насыпи». А рядом ходил другой старик; раньше он был рабочим, но жил в деревне и каждый божий день ездил поездом в город. Он и тут, в вестибюле, все время был с сумкой и бормотал беспокойно: «На станцию бегу, поезд через десять минут отходит». Какое-то время старики не замечали друг друга: один косил, другой на поезд торопился.

Но однажды они случайно столкнулись и, взаимно прося прощения, понравились друг другу. И с тех пор стали неразлучны. Разговор поддерживать им не надо было: каждый занят был своим делом. Один направлялся в хлев, где ревела голодная скотина, другой спешил на станцию, где уже свистел утренний поезд. Как-то старик рабочий дольше обычного сидел в уборной, а крестьянин в это время топтался в растерянности перед дверью. Наконец в отчаянии он схватил меня за рукав. «Уж не серчайте, что-то туг не так. Приятель мой в сортир зашел на станции, поезд вот-вот тронется, поторопить бы надо его». Видно было, что он очень встревожен; я успокоил старика: сейчас пойду, попрошу машиниста, чтобы подождал с отправлением. За это он обещал принести мне свежей сметаны.

Как-то утром, по дороге на станцию, старик вдруг остановился, покачнулся и молча упал: разрыв сердца. С того дня крестьянин не копает, не косит. Он сидит с нами на скамье; даже в полдень, на припеке, ему зябко, он все больше ежится и горбится. Лишь иногда, слыша далекий гудок паровоза, он оживляется и поднимает к небу кривой указательный палец.

13

К нам подсаживается великан Шаму; он все еще немного пришибленный. Недавно он совершил побег, а вчера санитары доставили его обратно. Шаму угрюмо выбрался из машины, даже скулящую Мальвину оттолкнул: нечего к нему лезть, никто ему не нужен сейчас. Густые отросшие волосы совсем закрыли узенький лоб; он мрачно вытер о свои галифе огромную, как тарелка, ладонь. Пилигрим с лошадиным лицом, овеянный густым ароматом портянок, уныло оглядел неприглядную нашу компанию. Сумасшедшие обступили его, словно цыплята — передник с карманами, тяжелыми от кукурузной крупы: от Шаму даже в таком виде пахло свободой.

Мы, конечно, сочувствовали ему, что побег закончился неудачей, но и радовались, что он снова с нами. Домой мне пора, часто повторял он минувшей зимой. Дома у него — винный подвальчик с прессом, виноградник, который пора обрезать; он и на поденщину бы пошел, к соседям, виноград окапывать, обрабатывать: сил, слава Богу, пока хватает. Что верно, то верно: мы, бывало, втроем корячимся, держа один конец бревна, а он под другим вышагивает прямой, как тополь. Пришлось ему здесь оставаться, в психушке: власть и Шаму — вещи несовместимые.