Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд

— И что это у нас? — полюбопытствовала я, проведя пальцем по темно-фиолетовым чернилам.

— Двойной тор или, во всяком случае, самое близкое к нему приближение, какого мне удалось добиться на Хайт-стрит.

— А что такое «двойной тор»?

— Сфера с двумя ручками и двумя отверстиями, образованная соединением двух торов. Ну, представь себе два пончика, слепленных боками…

— Два пончика? Класс! И с чего это ты вздумала обзавестись эдакой татушкой?

— Двойной тор — элегантнейшая топологическая конструкция. Ее можно представить следующим образом… — Лила подошла к столу, набросала что-то на клочке бумаги и подала мне.

Через несколько дней после того, как нашли сестру, бумажка эта, пришпиленная над столом, попалась мне на глаза, z2 = 0,04 — х4 + 2х6 — х8 + 2х2у2 — 2х4у2 — у4. Последнее, что Лила написала специально для меня. Я сохранила ее. Многие годы она лежала у меня в кошельке, как некий тайный код.

— Я это сделала на спор. — Лила застегнула пижамную кофту, прикрыв татуировку.

— С кем?

Лила улыбнулась самой себе, будто меня в комнате и не было.

— Ты его не знаешь.

Родители впервые увидели наколку, только когда стояли, рука в руке, возле тела Лилы в морге Герневилля. Эту сцену Торп тоже обрисовал. Его самого там, разумеется, не было, но в предисловии к книге он заявил, что «привнесение элементов вымысла в изображение тех или иных событий необходимо для правдивого изложения всей истории». Кое-что, однако, он описал верно: изумление родителей при виде татуировки; запах китайской еды, доносившийся из конторы при покойницкой; монотонный голос папы, звонившего мне, — словом, то, что мог знать по моим рассказам.

Для него это была всего лишь история, простая и ясная. До того как взяться за перо, Торп несколько лет преподавал на полставки в разных университетах Области залива[12], пока не оказался в Сан-Францисском университете, где и решил задержаться. Главным образом по той причине, что здесь, как он мне признался, прекрасные виды и самые короткие семестры.

— Когда-то я верил, что учительство — лучшее из занятий, — говорил он мне в самом начале нашей дружбы. — Мне казалось, в преподаватели идут из любви к литературе. Тогда я еще не догадывался, сколько вокруг этой профессии зависти и мелочных интриг. Я люблю студентов, но ненавижу систему. Надо искать какой-то выход…

И Торп его нашел. Книга. Ему было тридцать два, когда «Убийство в Заливе» принесло ему известность. Всякий раз, просматривая в «Кроникл» колонку литературных событий, я обнаруживала там Торпа. Завтракая однажды перед телевизором, увидела его в новостях — он давал интервью Брайанту Гамбелу[13]и совсем не походил на того Эндрю Торпа, которого я знала. Этот Торп был привлекателен, элегантен, в шикарном костюме и дорогих башмаках. Уже на следующей неделе «Убийство в заливе» появилось в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Имя Торпа замелькало в глянцевых журналах (в «Харперз Базар» и «Джентльмен квотерли», например), в итоге он обзавелся собственной колонкой в «Эсквайр». Он выдал на-гора еще три книги в том же жанре криминальной документалистики, богатея от убийства к убийству. Время от времени он появлялся в новостях Си-эн-эн, где разглагольствовал об очередном нераскрытом преступлении тоном эксперта-криминалиста. Впрочем, к тому времени, может, он таковым и стал.

Меня коробило от того, как он воспользовался гибелью моей сестры в шкурных интересах, но одного я не могла отрицать: Торп действительно провел собственное расследование.

У полиции, по большому счету, улик и материалов по делу набралось с гулькин нос, и следствие продвигалось ни шатко ни валко. Сан-Францисскому управлению полиции на тот момент было не до того — оно, управление, погрязло в громком скандале, в котором оказался замешан сын начальника. А герневилльская полиция, со своей стороны, отчаянно нуждалась в деньгах и в людях. И хотя смерть Лилы была признана насильственной, обвинение так никому и не предъявили. У Торпа же имелась теория, которую он сколотил с помощью некоторых улик и вроде бы вполне обоснованных гипотез. Эту теорию он развивал на протяжении 296 страниц, скрупулезно и убедительно. Подробности дела дополнялись длинными пассажами, посвященными Лиле, нашим родителям, мне.

«Это не только история убитой девушки, — писал Торп в предисловии, — но также история ее сестры, той, что осталась жить. Я лично знаю ее. И надо признаться, знаю довольно хорошо. Существенная часть данной книги записана непосредственно со слов Элли Эндерлин, с которой я подолгу беседовал и которая неделями и месяцами после смерти своей сестры всеми силами стремилась поддержать родителей, стать, как по волшебству, хорошей дочерью».

Самое смешное, что если у меня и был шанс стать «хорошей дочерью», с выходом книги он свелся к нулю. Мама еще прилагала героические усилия, чтобы обращаться со мной по-прежнему, но папа не скрывал разочарования. Я слышала это разочарование в папином голосе, видела в устремленных на меня глазах. Честолюбивая у меня была семья — папа, с его успехами в финансовом консультировании; пользующаяся уважением мамина адвокатская практика; расцветающий гений Лилы. И лишь одна посредственность — брешь в генетическом коде, подрыв семейной установки на успех. Пока жива была Лила, папа предпочитал закрывать глаза на мою заурядность. Имея в семье такой талант, как Лила, можно было позволить второму ребенку оставаться середнячком. И после ее смерти он некоторое время еще пытался отыскать во мне что-то хорошее, словно выдал кредит доверия, впервые в жизни заинтересовался моей учебой, часто спрашивал о занятиях, о том, к чему я стремлюсь. Я, как водится, старательно подбирала подобающие ответы, всячески скрывая, что большинство уроков прогуливаю, а мои обещания пойти по маминым стопам гроша ломаного не стоят. На короткий период папа, похоже, искренне в меня поверил.

Но вышла книга — и все изменилось. Наши разговоры становились все короче и короче, а молчание — все напряженней. Думаю, он с трудом сдерживался, чтобы не высказать то, что у него на уме: книга — целиком и полностью моя вина, своей болтливостью я выставила нашу семейную трагедию на всеобщее обозрение.

Шестая глава «Убийства в Заливе» точно лучом прожектора высветила частную жизнь нашей семьи. Озаглавленная «Повесть о двух сестрах», глава посвящалась отношениям между мной и Лилой. Той ночью я читала книгу, и меня с души воротило от вышедшего из-под пера Торпа двойного портрета. Неужели понять и оценить нас и впрямь не составляет никакого труда?

«Одна была высокой, смуглой и темноволосой, — так начиналась глава, — другая — миниатюрной и белокурой. Одна — гений в математике, другая запоем читала беллетристику».

И то и другое — по сути верно, хотя манера изложения подразумевает свойственное сказкам противопоставление, которое в жизни отсутствовало. Лила и впрямь почти на восемь сантиметров переросла меня, у нее действительно были папины темные волосы и оливковая кожа, а мне по наследству от маминых шотландско-ирландских предков достались рыжие волосы, светлая кожа и невысокий рост. И тем не менее мы были очень похожи, о чем люди часто говорили, видя нас вместе. У обеих — темно-карие глаза, ямочки, одинаковый овал лица. У обеих — мамины невысокие скулы и папин прямой, строгий нос. И обеим здорово повезло со ртом — счастливая генетическая случайность соединила изогнутость маминых и пухлость папиных губ.