Красивые мамы дочек не любят - Вера Колочкова

– Сашка, тебе ж восемнадцать всего! Ты глупая еще совсем, жизни не знаешь, какой может быть стриптиз! Тебе же в институт поступать надо!

– Ага, я должна повзрослеть, получить высшее образование, потом набраться жизненного опыта… Только пенсионерок, Мишенька, в стриптиз, к сожалению, не берут.

– Господи, какой сегодня тяжелый и длинный день… И Димке я так и не позвонила! А надо еще Машку покормить… Кстати, где она? Опять у Лизки сидит? Давай сегодня спать пораньше ляжем, утро вечера мудренее, а, Сашенька?

В обычных хлопотах прошел их вечер. Вместе они привели от соседей Машку, и покормили, и уложили спать, стараясь при этом не шуметь, чтоб не разбудить мать.

Сашка долго не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок, пытаясь найти нужное положение, долго лежала с открытыми глазами, таращась в темноту и слушая тихое сонное дыхание сестер. Потом встала, на цыпочках прошла на кухню, закрыла дверь, закурила мамину сигарету. Нет, и впрямь… Чего это она развоевалась? Наехала вдруг на мать… Давно ведь уже привыкла к ней, блаженной, капризной, всегда отстраненной, рассуждающей о духовности и не замечающей, что Мишка всю зиму ходит в легкой курточке, что Машке уже отчаянно малы ботинки, а уж про отца и вообще говорить не стоит!

К самой себе Сашка такого отношения не прощала, требовала положенного ребенку внимания и заботы, хотя в конечном итоге все это и перекладывалось на широкие Мишкины плечи. С детства – перекладывалось. Ее, Сашку, надо было отвозить, встречать и ехать через весь город домой после занятий в детском театре-студии, где она числилась танцевальной примой, надо было шить сложные сценические костюмы, готовить правильную диетическую еду, собирать на гастроли, следить за безукоризненной белизной носочков, тапочек, юбочек… Она очень быстро привыкла быть примой, привыкла солировать, и это желание всегда быть первой перенесла во взрослую жизнь. Ну в самом деле, не может же прима носить старые вещи, доставшиеся от старшей сестры! Ей нужно все самое модное, красивое, изящное, соответствующее образу стервозной красотки. А в том, что была красива, Сашка не сомневалась. Она и сама себе жутко нравилась. В ее облике не было ничего от сложившегося стереотипа красоты – худой и костлявой девушки-модели. Казалось, наоборот, в ее теле вовсе не присутствовало никакого скелета, оно было не худым, а тоненьким, наивно беззащитным, приятно гуттаперчевым, легким и подвижным, и в то же время присутствовала в нем какая-то необъяснимая агрессивная порочность, которая в сочетании с детской трогательностью и создавала образ ласковой стервы. Тоненькая ивовая веточка прекрасно может сослужить службу хлесткой безжалостной розги. Если эта надобность наступит, конечно.

Она никогда специально не училась стриптизу, но на работу в престижный ночной клуб ее взяли сразу, после первого же кастинга, хотя ни танцевать у шеста, ни эротично раздеваться под музыку Сашка не умела. Она и не удивилась, приняла все как должное, иначе и быть не могло. Удивилась только, почему этим обстоятельством так возмущена Майя, ее обожаемая любимая Майя, педагог детского театра, отставная сорокапятилетняя балерина, то ли подруга, то ли дуэнья, то ли наперсница – они и сами не смогли бы определить их отношений, – но так уж получилось, что ближе и роднее у нее никого на этом свете не было. Ну, может, кроме Мишки, пожалуй…

Ни семьи, ни детей у Майи не было никогда. Жила она в коммуналке в доме дореволюционной постройки, в огромной комнате с ширмами, веерами, старинной мебелью, дубовым рассохшимся скрипучим паркетом и тяжелой лепниной на потолке. Майя рассказывала Сашке, что родителей потеряла еще в раннем детстве, и сердобольные соседки, пытаясь пристроить девочку и как-то сохранить за ней комнату, отвели ее в хореографическое училище. И маленькую Майю приняли. Не столько за способности, сколько из сочувствия к ее сиротству.

Ученицей она оказалась старательной, истязала себя до изнеможения, но особых талантов так и не показала. Честно протанцевав в театральном кордебалете до положенных тридцати пяти лет и уйдя на пенсию, стала преподавать классический танец в детской студии, созданной тут же, при театре, куда и привели в свое время шестилетнюю Сашку. Вдруг удачно открылись в ней педагогические способности, вместе с режиссером Майя с азартом занималась постановкой детских спектаклей, довольно успешных, всегда аншлаговых. В театре проводила все свое время, так и живя бобылкой в своей огромной комнате в старинном доме, бережно сохраненной соседками. Маленькая, прямая, жесткая, всегда с одной и той же прической – туго стянутыми назад в крепкую фигу черными волосами, отчего ее смуглое лицо казалось тоже стянутым назад, вкупе с высокими скулами и узкими холодными глазами, Майя на фоне маленьких ангелочков в белых юбочках смотрелась грозным Карабасом в женском обличье. «Веселова! Александра! Что ты мне опять нимфетку изображаешь? Тоже мне, Лолита нашлась!» – кричала она своим низким, чуть хрипловатым голосом на Сашку, которая никак не могла взять в толк, чего от нее хотят и кто такая эта самая Лолита, которая так не нравится ее преподавательнице. Постепенно Сашка каким-то своим детским чутьем распознала в Майе скрывающуюся за видимой жесткостью родную душу и потянулась к ней всем своим существом. Она буквально висла на ней, по-детски, искренне и преданно дружила и, повзрослев, целыми днями пропадала у нее дома, читала ее книги, дружила с соседками, впитывала жадно в себя Майин мир. Ее как магнитом тянуло в эту коммуналку, к этой маленькой смуглой женщине, здесь она ощущала себя свободной и любимой, здесь можно было часами разговаривать обо всем, можно было просто и легко молчать, здесь всегда ее ждали, здесь было тепло, уютно и спокойно. В общем, повезло ей с Майей по-крупному, чего уж там…

«Надо пойти немного поспать, а то встану зеленая и вялая. Завтра трудный день, а надо еще как-то измудриться и успеть съездить к Майе, посоветоваться… Утром позвоню ей», – решила Сашка. Затушила сигарету, потянулась к форточке, собираясь выкинуть окурок, и вздрогнула от звука нежно зазвеневшего колокольчика «музыки ветра». В кухонном проеме, щурясь то ли от яркого света, то ли от сигаретного дыма, стояла Соня.

Соня

– Как накурено… – Соня помахала перед глазами ладонью, садясь на кухонную скамейку и осторожно, исподлобья, глядя на дочь.

– Мам, ты почему не спишь? Все о статусе своем переживаешь?

– Ну зачем ты так, Саша… Не будь такой злой!

– Я не злая. Я и правда не понимаю, как можно переживать по такому ничтожному поводу.

– Ну почему же – ничтожному? Это сейчас тебе кажется, что повод ничтожен. А потом… Не знаю, как бы тебе это объяснить… Вот ты никогда не задумывалась, почему общество так трогательно относится к вдовам? Им сочувствуют, всячески помогают, опекают как могут. Уважают, в конце концов. И звучит-то как достойно – вдова… Слышишь? А брошенная мужем женщина – она кто? Да никто! Мадам Брошкина. Предмет для злословия, сплетен и насмешек. А эта самая мадам Брошкина тоже, между прочим, остается один на один с жизнью и тоже нуждается и в сочувствии, и в поддержке, и в уважении… Лучше бы я осталась вдовой!

– Ну ничего себе! – Чуть не задохнулась от возмущения Сашка. – Это что получается? Если отец больше не захотел обеспечивать твой статус, то пусть лучше умирает, да? Не доставайся же ты никому? А может, и нам с Мишкой и Машкой умереть, чтоб у тебя клейма «плохая мать» не было? Ну ты даешь, мам… Знаешь, у меня часто появляется чувство, что ты живешь не с нами, а сама по себе, в чудном таком стеклянном домике, и вроде как видишь все оттуда, и мы тебя видим, а вместе быть не можем… И есть ты, и нет тебя! Где ты, мамочка? Ау-у-у…