Царская невеста - Валерий Елманов

– Так скоро? – удивился я.

– В иной раз бог весть когда, а ныне – да, потому как завтра Семенов день[5].

– Семенов день, – тупо повторил я и вопросительно уставился на Воротынского.

– Ну да, – пожал он плечами. – Первый день нового года. Ныне у нас еще лето семь тысяч восьмидесятое от Сотворения мира, а завтра уж семь тысяч восемьдесят первое начнется, потому к нему и дани с пошлинами приурочивают, и оброки. Ну и царев суд тоже в него вершится.

«Мамочка моя!» – чуть не ахнул я. Почему-то лишь сейчас до меня дошло, что я со всей своей возней провел в шестнадцатом веке чуть ли не три с половиной года. Раньше как-то не до подсчетов было, а тут… Неужто три с половиной?! Ну да, так и есть, угодил-то я сюда, если по-местному, весной семь тысяч семьдесят восьмого, то есть, если от Рождества Христова, в тысяча пятьсот семидесятом, а ныне… Стоп-стоп! Наш-то год еще не закончился. Получается, на дворе пока что конец лета семьдесят второго, и осенью, включая первый месяц зимы, тоже будет семьдесят второй, который продлится аж до 31 декабря. Тогда выходит, что я здесь блукаю гораздо меньше – всего два с половиной года. Ну это еще куда ни шло, хотя тоже хорошего мало…

– А ежели не явимся к ответу, стало быть, на тебе вина, – донесся до меня издалека голос князя. – Ладно, до вечера составим челобитную, а уж к завтрему поутру… – И пожаловался, кивая в сторону невидимых колоколов: – Ох как они громко надсаживаются-то.

– Это не к заутрене звонят, – уныло поправил я его. – К обедне.

– У-у… – протянул Воротынский полуогорченно, но в то же время полуоблегченно, поскольку ехать становилось уже поздно и можно было бережно отнести больную голову к мягкой перине.

Челобитную ближе к вечерне мы все же составили, но, по моей просьбе, в самых обтекаемых выражениях и без единого упоминания о ведьмах, корешках и самой царской невесте.

Нет ее. Все. Померла. Шабаш.

Даже о серьгах я не помянул, заметив, что коли Андрей Тимофеевич не дурак, то он тоже о них ничего не скажет.

Он и не сказал. Зачем? Всего остального в челобитной, которую Долгорукий успел подать царю, хватало с избытком. Хорошо хоть то, что мы назавтра разминулись с царскими гонцами, посланными за мной. Когда они подъехали к подворью Воротынского, мы уже находились на полпути к Кремлю, то есть прибыли сами, без зова.

«А теперь, забияки, шагом марш в кабинет к директору», – строго сказала учительница расшалившимся школьникам.

Кабинетом на сей раз служил даже не Приказ Большого дворца, где Иоанн обычно чинил разбор дел, а Грановитая палата. Директором же был усталый мужик с отечным лицом, нездоровыми мешками под глазами – почки лечить надо, и обрюзгшими щеками. Словом, наглядная картинка, еще раз подтверждающая, что бодун – самая демократичная болезнь на Руси, и плевать ей на твои титулы и звания. Хоть смерд поганый, хоть царь светлейший – все одно.

Пожалуй, если бы я был на службе у кого-то иного, то, как знать, может, царь вообще бы отмахнулся от Андрея Тимофеевича. И уж во всяком случае ни за что бы не стал собирать такую толпу, да еще столь торопливо. Но Воротынский был герой, триумфатор, победитель татар, которого нужно срочно осадить, втоптать обратно, чтобы не сильно возвышался над прочими, а тут напрашивался замечательный повод, и упускать его завистливый до чужой славы Иоанн Васильевич не хотел. Потому он и выбрал для судилища самую здоровенную палату в своих покоях – заботился о зрителях.

Между прочим, не зря. О жалобе Долгорукого прознали многие, невзирая на то что со времени ее подачи прошло всего ничего, и желающих посмотреть на то, как государь станет расправляться с победителем крымского хана, собралась не одна сотня.

Да-да, именно с ним, поскольку Андрей Тимофеевич дал промашку и в своей челобитной не упустил случая унизить меня, назвав ратным холопом князя Воротынского. А холоп за себя не в ответе – на то есть хозяин. Но эта неуклюжая попытка Долгорукому обошлась дорого.

– Суди сам, государь, – заявил я, – как можно верить человеку, кой даже тут, в челобитной на твое святейшее имя, ухитрился врать божьему помазаннику, ведущему род от Пруса – брата самого великого римского императора Августа…

Это я комплимент такой ввернул. Знал, что Иоанн Васильевич, несмотря на то что в его блажь никто из послов иностранных держав практически не верил, не говоря уж о королях, упрямо твердил об этом мифическом родстве до самого конца жизни. Можно сказать, держался за него клещами. Ну, коль уж так хочется, на тебе, маленький, конфетку, чтоб не плакал. И продолжил далее:

– Ему доподлинно ведомо, что я – никакой не ратный холоп, но такой же князь, как и он, и на службе мой род состоял токмо у римских императоров, а больше ни у кого. Потому и прибыл на Русь, дабы предложить свою саблю к услугам последнего потомка этих императоров.

Иоанн расцвел буквально на глазах. Еще бы пара секунд, и он бы – ей-ей! – замурлыкал от удовольствия. Понятное дело, когда над твоей родословной все вокруг хохочут – свои не в счет, да и неизвестно, может, они тоже покатываются, только в душе, – как тут не возрадоваться. Ведь не просто иноземец, но фряжский князь, да еще из самого Рима, подтверждает идею, в недобрый час осенившую его малахольную голову.

Единственное, что его слегка огорчило, так это полное отсутствие послов. Такой вывод я сделал, поскольку он принялся энергично крутить головой, высматривая их в палате, но не нашел, после чего мрачно посмотрел на Долгорукого.

– Ведал? – раздраженно осведомился он.

Тот замялся. Сказать, что нет, – наживешь себе еще одного врага, но уже в лице князя Воротынского, который сам ему об этом говорил. К тому же Михайла Иванович – человек горячий и, услышав столь наглое вранье, может поступить самым непредсказуемым образом.

– Сказывал мне князь Воротынский, да грамоток-то я не видал у оного фрязина, – ляпнул Андрей Тимофеевич.

То ли он от злости думать разучился, то ли присутствие Иоанна Васильевича его так смутило, но ответ его получился не из лучших. Далеко не из лучших. Можно было и хуже, но и тут надо постараться.

«Эх ты, дурачина-простофиля!» – подумал я и вежливо произнес:

– Но и я, светлейший государь, его грамоток не видывал, однако поверил князю Воротынскому и в своей челобитной про оного человека гадать не стал – он на самом деле то ли смерд немытый, то ли гость торговый, то ли иной кто из подлых, а отписал, что он князь.

Ой как хорошо получилось. И не оскорбил – если сказанные слова брать буквально, и в то же время унизил – если судить по духу. Словом, не придерешься, а слушать кой-кому неприятно. Долгорукий чуть не на дыбки взвился:

– Слышишь, царь-батюшка, поносные речи, кои его поганый язык речет?! Нешто можно мне их переносить?! То не мне – всему роду Долгоруких в обиду.