Серебряная Инна - Элисабет Рюнель

Здесь только один странник — это я. В Хохае пусто. Может, это чей-то сон. Древний сон наяву. Если так, то я не хочу просыпаться. Я хочу раствориться в этом сне, как испаряется вода, превращаясь в облако.

Я вошла в эту дверь. Это было давно. Я оставила проснувшийся во мне крик в снегу и вошла в дверь, которая в тот момент казалась мне такой крошечной и незначительной. Я вернулась к детям, к моей жизни. И вскоре мы покинули тот маленький домик и переехали в другой. У нас было много дел. Мы терпеливо строили мир, в котором можно было бы жить. Но крик, который я слышала в то утро, оставил во мне след, продуваемую сквозняками пустоту.

Я была сильной. Очень сильной. Сила исходила не от меня. Это была не я, а моя воля: животное, притаившееся под моей кожей. Животное с блестящим мехом, сильными лапами, большими острыми зубами. Воля. Хищное животное. Сильнее меня. Это я произвела его на свет. И оно требовало пропитания. Ему нужно было много энергии на то, чтобы оставаться сильным.

Ничто так не ослабляет человека, как сила. Под конец я была настолько сильной, что от меня осталась одна сухая оболочка. Пустая оболочка для воли на двух ногах.

Я оставила машину на обочине под знаком парковки. Сначала я не собиралась ее оставлять. Просто вышла размять ноги и полюбоваться видом. Мне нужно было в Ракселе по делам. Домой я возвращалась через Хохай. У нас была одна мечта, связанная с этой местностью. Она нас волновала, пробуждала к жизни. Вызывала тоску, желание.

Я даже не выключила радио. Ни о чем не думала. Все получилось само собой. Я вдруг обнаружила себя в снегу далеко от дороги. Я просто шла там. И я знала, что пересекла границу, тщательно охраняемую границу. Дорога, которой не было, внезапно возникла передо мной и позвала.

Крик бился у меня внутри. Метался в пустой комнате. Что-то пробудило его к жизни. Это он выгнал меня из машины. Я ушла, остро ощущая твое отсутствие. Мне казалось, ты в любую минуту можешь появиться передо мной прямо из снега, как осока, как чертополох… такой же высокий, такой же непостижимый.

Я думаю об этом как о моем паломничестве. И если у него есть цель, то мне о ней ничего не известно. Источник ли это, или святые мощи, или место богоявления — мне все равно. Я боготворю мою цель, мне кажется, в этих пустынных комнатах кто-то есть, я слышу их голоса.

Хохай никому не принадлежит. Он не входит в систему этого мироздания. Мне кажется, поэтому люди его оставили. Они сделали это, когда к деревням проложили дороги. По этим дорогам они и уехали. Население ушло, как уходит по весне вода, увлекая за собой всё и вся.

Никто не найдет меня здесь. На этих бесконечных безмолвных просторах человек просто теряется, превращаясь лишь в крошечную, едва заметную точку на общей картине.

Кновелю не было смысла на что-то надеяться. Он знал, что рано или поздно жизнь его раздавит. Она уже пыталась это сделать, когда двадцать лет назад уронила на него дерево. Тогда он и перестал бороться с жизнью. Это было бесполезно. Жизнь желала ему смерти. Если бы не снег, он бы тогда умер. Его бы просто прибило огромным деревом. Раздавило бы в лепешку. Но у огромной кошки-жизни было игривое настроение. Ей неинтересно было убивать его сразу, ей хотелось с ним немного поиграться для начала. Поэтому она подстелила снежок и искалечила его навсегда.

После несчастья Кновель полгода не вставал с постели. Как раз тогда Хильма родила ребенка, который чудесным образом не скончался в младенчестве: все предыдущие умерли или сразу после родов, или еще в животе матери.

Выжила только Инна. Она была полна жизни. Кричала день и ночь, и Хильме приходилось метаться между больным мужем в постели и вопящим младенцем в люльке. Кновель, которого тогда звали Эрик, всегда считал мертворожденных детей еще одним своим проклятием, но это вечно вопящее существо в колыбели было куда хуже. Словно она выжила только для того, чтобы доводить его, прикованного к постели, своими истошными криками и отбирать у него внимание Хильмы.

В то время люди еще приходили в Наттмюрберг, чтобы навестить Кновеля или помочь Хильме. Зимой помощь нужна была с водой и дровами, дойкой и уборкой снега. Вначале они пробовали болтать с Эриком, чтобы ему было не так скучно, но все, что они слышали в ответ на свою любезность, это проклятья и жалобы. Никому не нравилось видеть, как он лежит в кровати, изливаясь желчью и проклиная всех и вся. Не прошло и полгода, как люди перестали захаживать в Наттмюрберг. Наступил май, и Инна с Кновелем одновременно начали вставать. Малышка — смеясь и агукая, Кновель — сгорая от ненависти.

— Прочь! — кричал он, хватаясь за мебель, когда ползающая Инна попадалась ему под ноги.

Хильме приходилось спасать ребенка от пинков и от опасности быть придавленным отцом, как это сделала ель с ним самим.

— Успокойся! — умоляла она, прижимая к груди малышку. — Она ведь всего лишь дитя!

— А я, я ведь всего лишь человек! Или ты меня таким не считаешь? Может, для тебя я уродец? — плевался Кновель. Он постоянно произносил это слово, словно желая наказать самого себя за что-то. — Уродец не достоин жалости, — говорил он так, будто ему доставляло удовольствие презирать себя.

В начале июня Кновель начал выходить из дома. Лед во дворе растаял, но кое-где в тени еще лежал снег. Кновель шел боком, склонившись вперед, но он шел — руки и ноги по-прежнему его слушались. И на спине уже тогда намечался горб, за который кто-то и прозвал его Кновелем. Прозвище быстро прижилось. Он больше не был Эриком. Эрик, конечно, временами приходил в ярость, но он не был Кновелем. Кновель оказался существом новым, произведенным на свет одновременно с Инной. Кновель стал носителем своего горба.

Поначалу Хильма называла его Кновелем, только когда сердилась на него, и так, чтобы муж не слышал. Но со временем все изменилось. Эрик исчез. Он погиб в лесу в тот декабрьский день, раздавленный елью. И было бесполезно звать Эрика, потому что ответить мог только Кновель.

У маленькой Инны все было в порядке: ручки, ножки, пальчики, зубки, — все, кроме волос. К двум годам ее головка оставалась совершенно голой, без единого волоска. Даже младенческого пушка не было на гладкой как яйцо макушке. Хильма, наслушавшись советов других женщин, втирала ей разные мази, а когда это не помогло, нашила ей чепчиков и шапочек, которые Инна носила и зимой и летом, не снимая даже на ночь. Хильме казалось, что без чепчика ее головка мерзнет. Кновель считал, что волосы не растут от того, что она так много кричала в колыбели.

— Какие волосы могут вырасти у младенца, который только и делает, что орет? — говорил он. — Она так вопила и корчилась, что они просто не смогли вылезти.

— Чушь, — отвечала Хильма. — Ты ничего в этом не смыслишь.

Когда Инне исполнилось три годика, на голове у нее появился легкий пушок, а за ним и волосы, которые, к ужасу всех, оказались седыми. Через пару месяцев у малышки уже были густые волосы серебристого цвета, которые такими и остались. В школе, куда Инна изредка ходила, если представлялась возможность, ее звали Серебряная Инна — красивое имя. Но из детских уст оно звучало как оскорбление. Дома все было по-другому. Хильма считала свою дочку красавицей. А Кновель думал, что могло быть и хуже. Он слышал, что у людей рождаются одноглазые дети и прочие уродцы, которых родители тайком зарывали в сарае. Ему еще повезло, что у них не родился такой уродец. Но жизнь — штука непредсказуемая. Седые волосы Инны были намеком, шепотом из темноты: «Не думай, что все знаешь. Не воображай себя хозяином в своем доме! Есть другие, более могущественные хозяева! И седая девчонка их забавляет!»