Люди неба. Как они стали монахами - Юлия Варенцова

– В каком возрасте больше всего искушений?

– Я не знаю, для каждого возраста попускаются свои искушения. Потому что без искушения не бывает спасения. Когда пень сидит в лесу и ничего не происходит, он не спасается, потому что он пень и неподвижен. А поиск спасения, работа за спасение требует какого-то движения. Движения души, движения тела, терпения. Сказано в Евангелии: «Терпением вашим стяжите души ваши» (Лк. 21, 19). Значит, нужно что-то терпеть, в каждом возрасте – свое. В 30 лет – одни искушения, в 40 – другие, в 60 – это уже третьи, когда глазами бы все сделал, а…

– Духовный путь, который вы прошли, к чему вас привел? Человек, которым вы стали сейчас, чем отличается от того, что был много лет назад?

– Я учусь не хотеть. Не так давно у меня начало получаться. Все, что мы хотим, – мы хотим от своеволия и от себя. А задача монаха – отказаться от воли. А когда ее нет – Бог дает. Не думайте о том, что вам есть во что одеться, посмотрите на птиц небесных, Господь кормит их и питает, взгляните на лилии полевые, Господь так их одевает, что такой красоты больше нет (ср.: Мф. 6, 25–30). Вот наша задача – быть как лилии полевые.

– Сегодня в чем ваша жизнь – монашеская?

– Святейший Кирилл любит повторять: «Бог да душа – вот и весь монах». В организации своей жизни таким образом, чтобы в итоге оставались Бог да душа. Все остальное – это как бы внешние прикрасы монашеского бытия. Посмотрите на келлиотских монахов, скажем, на афонских: никто не знает, что он делает. Ну, есть у него там два ученика, которые видят, что он делает, а что у него внутри происходит, никто не знает – но никто не сомневается. Потому что он монашествует, и монашествует так, как надо. Всегда на Афоне было такое присловье: посмотрим, как будет умирать. Это показатель правильности, праведности всей жизни, монашеской в частности. Как Бог дает человеку умереть – есть показатель того, как он жил. Если он славно прожил жизнь, славно и умрет.

– Никогда не жалели, что у вас нет семьи? Не ощущаете одиночество?

– Нет. Это самое страшное, если монах начинает думать о семье. О детях и так далее. Значит, получается, неудачное решение было когда-то принято. Но поскольку у меня не было встрясок эмоциональных, потрясений и так далее, меня Бог спокойно вел в одну сторону. И привел. Я постригся в 34 года. Наверное, до этого можно было завести семью, и 28 детей, и все, что хотите. Но я же не завел. Здесь, наверное, решение было немножко не мое.

А что такое одиночество? Возвращаемся опять-таки к любимой фразе Святейшего. Бог да душа. Если одна душа, то это одиночество. А монах – это Бог и душа. Никогда один не бываешь. Поэтому я не очень понимаю, что такое одиночество для монаха. Я никогда не один. Эта ситуация меня совершенно не тяготит.

Даниловское кладбище Москвы. Здесь похоронена мать иеромонаха Филиппа, инокиня Ираида. А когда придет время, и он найдет здесь свой последний приют.

– А первое захоронение был мамин брат, младенец, который умер нескольких месяцев от роду в 30-м году. Вот это было первое захоронение. Здесь еще захоронена моя бабушка, помимо прабабушки – мама, тетка, еще одна двоюродная тетка. То есть здесь по женской линии собралась практически вся моя семья.

– Вы часто здесь бываете?

– Как Бог дает. На кладбище надо ходить, с одной стороны, обязательно – и в те дни, когда полагается поминовение усопших. А дальше – как Бог дает, как нужно, так и идешь. Причем, когда нужно не столько тебе, сколько тем, кто здесь лежит. Потому что пока человек поминает, до тех пор и Бог не забывает. И форма поминовения диктуется нам свыше.

Интересно на этом кладбище еще то, что сюда хоронили втихую в советское атеистическое время довольно много монашествующих лиц. С одной стороны, здесь мы видим: в алтарной части церкви похоронены настоятели или служившие здесь, в Духовском храме. Мы в свое время, когда жили в районе метро «Варшавская», а дальше там Чертаново в 70-е годы образовалось, вот все Чертаново, начиная с улицы Янгеля, ездило сюда, потому что больше церкви, ближе, не было. И ходили сюда 49-й трамвай и 3-й трамвай. И вот 40 минут в пасхальное утро надо было ехать на этом звенящем трамвае. Народу, правда, было немного. Времена были такие. Я помню, как человека исключили из партии и лишили работы за то, что он отпел мать, которая просила ее отпеть, при этом сам в церковь не входил, рядом только стоял. Он был партийный деятель среднего звена. И на него донесли, и человек вылетел с работы и из партии. Просто за то, что рядом постоял. Поэтому открыто входящих в храм было всегда немного. Но и на самой территории кладбища много лиц духовных. Это и священники, это и монахи – отец Аристоклий, вот, афонский был неподалеку, отец Исаия (Ставров) тут повыше…

– А ваша мама, как она стала инокиней?

– Мама была тяжелобольным человеком, у нее было несколько инсультов, и после первого она прожила еще 19 лет, и существенную часть этого времени она была лежачей. На мой взгляд, она держалась только за край ризы Бога. Она причащалась так часто, как мог причастить ее я – практически каждую неделю, и в какой-то из моментов, когда она находилась уже в довольно тяжелом состоянии, мы решили ее малым постригом постричь. И с тех пор она была инокиня, но опять-таки после пострига Господь ей еще десять лет жизни дал. Все – промышление Божие, а монашество, оно вообще к нам отношения не имеет. Вот тебя позвали, и ты можешь упираться, спиной поворачиваться. Хоть виляй, хоть ковыляй, черной рясы не избудешь. Эта старая поговорка монашеская, но она абсолютно верная, так оно и есть. Зовут нас так, что нам не отпереться.

– Почему вам хотелось бы здесь быть похороненным?

– С одной стороны, вся родня здесь, с другой стороны, я – мальчик московский, из своего места не хочется уезжать. Где родился, там и пригодился. И место знакомое. Лет в 11 я сюда попал, и первые воспоминания о пасхальных ночах отсюда. Именно сюда ездили моя прабабка и моя бабушка, а чтобы поехать, надо было написать записки, а чтобы написать записки, надо было поднять мальчика, потому что сами они были грамотные, так, на уровне церковно-приходской школы, и почерк был не тот, а у мальчика был хороший почерк. Поэтому в четыре часа утра ребенка вытрясали из кровати, и он писал «за здравие», «за упокой». Крестьянская, в принципе, по происхождению семья. Представляете, сколько родственников может быть у крестьян? И вот час с чем-нибудь вспоминали, кто жив, кто умер и так далее. «Ты куда о здравии пишешь, он помер уже давно!» И вот с таким переругом беззлобным составлялись эти поминания, с которыми они потом усаживались на 49-й трамвай горбатый, трясущийся и сорок минут – час ехали с Варшавки до Даниловского, потом пешочком, и потом меня сюда стали водить. Здесь уже более или менее сознательные воспоминания о церковной жизни. Если там, в Марьиной Роще, было просто церковное детство, то здесь уже был некий быт. Так что церковь – это дом, а дом не бывает только торжественным и праздничным. Дом – это быт. Вот мой церковный быт начинается именно отсюда. И потом здесь очень много знакомых. Здесь родственники моих профессоров, которые меня учили в университете. Тут владыка Питирим (Нечаев). То есть это тоже кусок быта, что-то домашнее. И вот, наверное, дома надо оставаться.