Люди неба. Как они стали монахами - Юлия Варенцова

– В мире кино? Вы знаете, у нас во ВГИКе показывали… Это было время такое, когда итальянское кино – новая волна – было совершенно роскошным, французы были. И вот у нас для студентов в то время, это 60-е годы, все фильмы, которые попадали в Советский Союз, иностранные, первым делом показывали студентам ВГИКа, но очень рано, в семь утра, чтобы не мешать учебному процессу. Поэтому это был какой-то перешаг из сна, потому что еще спишь в это время, в другой сон – в иллюзорный, но удивительно глубокий. И мы видели «Восемь с половиной», «Сладкую жизнь» и фильмы Антониони. Это, конечно, влекло, этот мир – мир иной. Потом я поняла, что этот иной мир – иллюзия.

– Вы снялись больше чем в сорока фильмах. Какое у вас было амплуа?

– Ну, скорее всего, лирические героини, конечно. И голос у меня был такой высокий, как я считаю, писклявый. На роковую героиню я никак не тянула по своим данным, хотя могла бы, наверное, играть и героинь. В театре я играла героиню – ой, не дай Бог. Я вспоминаю об этом, и часто. Когда я увидела в зеркале другую женщину, это был спектакль «Сегодня праздник», другое лицо, все другое, другие черты, я ужасно испугалась. Образ, который я создала, определенный образ вошел, занял, как бы сказать, свое место определенное. А ведь Господь создал нас… меня совсем другой. Меня это испугало. И мне говорили: «Ну, ты и дура, Ольга! Это же класс, это же вообще…». Нет, думаю… Мне этого не надо, мне этого не надо. Понимаете, здесь может быть опасность потери личности и стирание личности, что, кстати, очень часто и происходит с актерами.

– Почему же все-таки вы разочаровались в мире кино и решили закончить?

– Ну, как вам сказать – разочаровалась? Мне перестало это быть интересным, меня это перестало вдохновлять, меня это перестало вот, ну, как бы сказать… вот перестало быть интересным, несмотря на какие-то… Нет, я не могу сказать, чтобы это было разочарование. Это просто пришло какое-то другое, другое чувство, другое… Я предчувствовала другую жизнь. Ну, были, конечно, какие-то моменты, которые меня немного не то чтобы оскорбляли, но царапали. Какая-нибудь небрежность со стороны… или не очень глубокое понимание режиссера.

Один позвал меня, даже уже в позднее время, и стал рассказывать какую-то такую историю, что вот гроб, муж лежит в гробу, а эта женщина, которую он мне предлагал играть, там с кем-то другим при гробе. Я говорю: «Дорогой мой, вы, наверное, шведское кино насмотрелись? Что ж такой плагиат?» Мне было стыдно за него, безумно стыдно.

Там… в 90-е годы выбора не было. Не было. То, что оскорбляет человеческое достоинство. Просто смиряться перед этим, или ради роли, ради того, чтоб тебя видели и узнавали, соваться в любую помойную яму…

– А вы могли бы рассказать, как вы в Киевской лавре встретили священника, который угадал в вас, в актрисе, будущую матушку?

– Я пришла просто в перерывах между съемками в лавру, ну, понятно, в пещерки. Подхожу к пещере, и какой-то монах, довольно такой рослый, довольно молодой, говорит: «О, я тебя знаю, в телевизоре видел». Я говорю: «Батюшка, я же сюда помолиться пришла. Ну, что вы мне про телевизор?» И когда я вышла из пещер, конечно, там было… не хотелось уходить, он стоял. Мы стояли, разговорились. Он меня покормил очень вкусным… Принес ломоть хлеба серого, красный, какой-то малиновый помидор огромный, разрезанный. Причем я запомнила очень хорошо, что он этот хлеб посыпал солью, крупной такой, и втер пальцем. Я на это смотрела, как на чудо. Дал помидор и говорит: «Ешь». Я съела, это был какой-то нектар. Поблагодарила, он меня проводил, просто бросил на ходу: «А будешь матушкой». Так, мимоходом.

А фильм, где я играла монахиню, «Архиерей», тоже по Чехову. И я там не играла, меня просто поставили на клирос, дали «Цветную триодь», это пост был, а я должна была читать. И я читала себе и думаю: «Господи, а ведь я это все знаю, я это помню, для меня это все совершенно органично». Я тогда в кино вдруг ощутила абсолютно, что это мое, что я именно здесь должна и быть. Хотя это было таким как бы мимолетным ощущением, и я не придавала этому значения. Думала, ну, мало ли бывает? А откуда я могла это помнить и знать? Не знаю. Я до сих пор не знаю. Но я знала и помнила даже запах собора, такой сыроватый. Не знаю, что это, что это бывает в душе человека, какие вдруг… Это же неизвестно, ведь самая таинственная, самая интересная, самая загадочная и неразгаданная – это душа человека. И сколько бы ни гадали и ни разгадывали, она останется во многом, очень во многом тайной.

– Каким был ваш путь к вере?

– Мне кажется, что я и родилась уже с верой, потому что и в роду были монахи, и отец молился. Я все помню своего отца в правом углу на коленях, так что это было как-то очень органично. Я понимаю, что мне повезло, и причем очень повезло. В самое такое время, когда была антирелигиозная пропаганда, как-то его Бог хранил. Потому что лампада у нас горела всегда, отец ходил в церковь, при этом он был коммунистом. Но его вера была так глубока, и, видимо, он молился, что его никто никогда не трогал. Была у нас в доме антирелигиозная фракция, и за какие-то огрехи отбирали паспорта, и людей… Они должны были выехать и жить не в городах. Но так случилось, что моего отца, так как в фракции был главный – земляк моей мамы, никто не тронул.

– И вы всю жизнь тоже продолжали ходить в церковь?

– Ну, конечно, по юности я забегала, когда была… Ну, что тут говорить? Когда уж жизнь сама так вот прихватила, тогда я уже пошла осознанно. У меня были какие-то переживания такого личного характера, какие-то сомнения, что-то… Но уже не было моих родителей, они ушли, и мне нужно было получить ответы на вопросы. И я вот как-то пошла в церковь и увидела, вот прямо увидела в какой-то такой дождливый осенний вечер в храме пустом батюшку, такого худощавого. Это был отец Георгий, который стал моим духовным отцом, слава Богу. Поэтому, ну, как вам сказать? Когда человек приходит в церковь? Когда ему нужно получить ответ на вопрос, который никто не может дать, кроме как Господь. А именно в церкви, поскольку там все-таки пространство молящихся, пространство, которое успокаивает человека. И когда я увидела священника и подошла к нему, у меня было чувство какой-то потерянности. Я к нему подошла, а что говорить, не знала, потому что очень сильный наплыв был эмоциональный. И мне хотелось пожаловаться, как незнакомому человеку.

И вдруг батюшка говорит сам: «Женщина не должна ходить в храме в мужской одежде», – я была в брюках. Я думаю: «Господи, как же это правильно! Как же я вообще… о чем я думаю? Конечно же, это справедливо». Я попросила прощения и ушла.

Но вот эта скорбь какая-то ушла, и я почему-то была очень радостной. Стала в другой раз уже искать встречи с батюшкой, но не всегда его заставала. Но именно его и строгий, и одновременно какой-то очень добрый голос. Ну, я не знаю, как это объяснить в словах, не знаю. Просто я вдруг услышала правду, вот так, как оно есть. И батюшка стал моим духовным отцом, и очень надолго. Мне не всегда удается повидаться. Он служит в Крылатском, далековато. Но я знаю, я уверена, что батюшка молится обо мне и эта связь духовная. Мы не прерываем ее, во всяком случае, я так думаю, я не прерываю своего общения с батюшкой. Иной раз, если у меня возникает вопрос, я мысленно обращаюсь к батюшке и получаю ответ.