Я исчезну во тьме. Дело об «Убийце из Золотого штата» - Мишель Макнамара

Когда мы направлялись на тусовку после показа, Пэттона познакомили с режиссерами «Адреналина» – боевика, который ему нравится, с Джейсоном Стэйтемом в главной роли. Пэттон порадовал их перечислением своих любимых моментов из фильма. «Я без ума от Стэйтема», – признался он. Попрощавшись с режиссерами, мы остановились понаблюдать за толпой, втискивающейся в бальный зал комплекса «Голливуд энд Хайленд сентер». Нас ждали напитки, деликатесные мини-чизбургеры, а может, даже кумир моего мужа – актер, комик и писатель Гарри Шендлинг. Пэттон прочел мои мысли.

– Да без проблем, – заявил он.

По пути на выход нас перехватила одна из приятельниц.

– Спешите домой к малышке? – тепло улыбнулась она. Нашей дочери Элис было всего три месяца.

– Ну ты же понимаешь, обычное дело, – ответила я.

Между тем дело было далеко не обычным: я отказывалась от пафосной голливудской вечеринки ради возвращения не к моему спящему младенцу, а к моему ноутбуку, чтобы всю ночь провести в поисках информации о человеке, с которым я никогда не встречалась, убившем людей, которых я не знала.

Незнакомые мне мужчины, совершавшие насильственные преступления, занимали мои мысли на протяжении всей моей взрослой жизни: это началось задолго до 2007 года, когда я впервые узнала о преступнике, которого в конце концов прозвала «Убийцей из Золотого штата». Та часть мозга, где обычно хранится спортивная статистика, или рецепты десертов, или цитаты из Шекспира, у меня была отведена под галерею мучительных образов: принадлежавший погибшему мальчишке велосипед «Би-Эм-Экс» валяется в канаве у проселочной дороги, а его колеса все еще крутятся; клочок микроскопических зеленых ворсинок, собранных со спины мертвой девушки.

Незачем говорить, что мне хотелось бы не зацикливаться на таких подробностях. Разумеется, я предпочла бы избавиться от этого тлена. Я завидую, например, людям, одержимым Гражданской войной в США, которая изобилует подробностями, но находится в отведенных ей рамках. А в моем случае чудовища отступают, но никогда не исчезают. Они давно мертвы, но заново рождаются, когда я пишу о них.

Первое из них, безликое, так и не пойманное, оставило свой отпечаток в моей душе, когда мне было четырнадцать лет, и с тех самых пор я отказываюсь от удовольствий ради поиска ответов.

Терри Китинга я слышу еще до того, как успеваю увидеть. Он барабанщик и учитель игры на ударных инструментах, и его зычный голос – вероятно, следствие либо потери слуха, либо привычки орать на учеников. «Это я, Терри!» – кричит он. Я поднимаю взгляд от своего мобильника, в который засмотрелась, пока ждала его, и вижу белого мужчину среднего роста, с каштановой шевелюрой и чуть ли не самым здоровенным стаканом из «Старбакса». На нем «ливайсы» и зеленая футболка с логотипом футбольного клуба «Шемрок». Но обращается он не ко мне. Он идет через улицу к дому номер 143 по Саут-Уэсли-авеню, угловому кирпичному, в Ок-Парке, штат Иллинойс, где мы договорились встретиться. Зовет мужчину лет пятидесяти, который возится с машиной на подъездной дорожке. Мужчина – долговязый и худой, чуть сутулый, с некогда темными, а теперь поседевшими волосами. Такие лица, как у него, порой нелестно называют «топорными».

Никакой душевной теплоты в нем не чувствуется. Зато есть нечто знакомое. Внешне он очень напоминает членов семьи, которая жила в этом доме во времена моего детства; некоторые из детей в ней были моими ровесниками, так что я их знала. Должно быть, это старший из братьев, соображаю я, который либо выкупил дом, либо унаследовал его от своих родителей.

Он смотрит на Терри и ничем не показывает, что узнал его. Я вижу, что Терри это не смущает, и меня охватывает неловкость. Материнский инстинкт велит мне протянуть ему руку помощи, отвлечь внимание, утихомирить. Но я же вижу, что Терри хочет отметиться в памяти этого человека. Ведь они как-никак давние соседи.

– Да я же был с пацанами, которые нашли тот труп! – кричит Терри.

Мужчина пристально смотрит на Терри, стоя рядом со своей машиной. И молчит. Это подчеркнуто враждебное бездействие. Я отвожу взгляд и устремляю его на крошечную статую Девы Марии у северо-восточного угла газона перед домом.

Двадцать девятое июня 2013 года, субботний день, непривычно холодный и ветреный для летнего Чикаго. В небе, на расстоянии квартала к западу, виден шпиль католической церкви Святого Эдмунда, давней церкви моей семьи, в школу при которой я ходила с первого по третий класс.

Мужчина снова принимается чинить свою машину. Терри сворачивает вправо. И замечает меня на тротуаре, на расстоянии тридцати метров. Наши взгляды встречаются, я оживляюсь и энергично машу ему, компенсируя только что случившееся. Терри учился классом старше меня в школе при церкви Святого Эдмунда. Помню, последний раз я виделась с ним тридцать пять лет назад. Я мало что о нем знаю, если не считать недавно обнаруженных материалов о той же августовской ночи 1984 года, которая изменила жизнь для нас обоих.

– Мишель! – вопит он, направляясь ко мне. – Ну, как там Голливуд?

Мы неловко обнимаемся. Его манера поведения мигом переносит меня обратно, в Ок-Парк моего детства: резкий чикагский акцент с носовыми гласными, то, как он позже объявляет, что ему пора «линять». У него вихор на лбу, розовые обветренные щеки и полное отсутствие притворства. Что у него на уме, то и на языке: мысли не пропущены ни через какой фильтр расчета. Он сразу переходит к делу.

– Так вот, насчет того, что здесь случилось, – говорит он и увлекает меня обратно к тому дому.

Я колеблюсь. Может, опасаюсь реакции и без того недовольного владельца. А может, мне кажется, что чем ближе мы подойдем к нему, тем с большей вероятностью перенесемся в душную летнюю ночь, когда мы еще катались на великах, но уже впервые попробовали пиво.

Я смотрю в сторону того самого переулка.

– Может, повторим путь, которым вы шли той ночью?

Ок-Парк граничит с чикагским Вест-Сайдом. Эрнест Хемингуэй, который вырос здесь же, назвал его городом «широких газонов и узких умов», но у меня остались другие впечатления. Мы жили в продуваемом сквозняками трехэтажном викторианском особняке на участке 300 по Саут-Сковилл-авеню – улице без сквозного проезда в центре района. К северу от нас находился «Дом и студия Фрэнка Ллойда Райта» и довольно зажиточный район, застроенный домами в архитектурном стиле прерий, – обиталище представителей свободных профессий. Моя подруга Кэмерон жила в одном из особняков, спроектированных Райтом. Ее отчим был адвокатом, специалистом по гражданским правам, а мать, кажется, керамистом. От них я узнала, что такое вегетарианская соль, и услышала слово «кабуки». Помню, как отчим посоветовал нам с Кэмерон, тяготевшим к черным блузам и исповедальной поэзии, посмотреть фильм-концерт группы «Токинг хэдс» под названием «Хватит искать смысл»[10], чтобы встряхнуться.

К югу от нас жили преимущественно католики-ирландцы из числа «синих воротничков». В их домах всегда было на несколько градусов холоднее, чем хотелось бы, и кровати без изголовий. Иногда какой-нибудь отец семейства сбегал с двадцатилетней пассией, и больше его никто не видел, – но развода так и не было. Моя подруга по колледжу, которая провела у меня в гостях весенние каникулы на втором курсе, решила, что моему отцу захотелось посмешить нас, когда он начал посвящать меня в местные сплетни. Потом она объясняла, что фамилии звучали уж слишком вызывающе по-ирландски: Коннелли, Фланнери, О’Лири. И т. д., и т. п. Однажды я случайно услышала, как одна изможденная мать семейства, ирландка-католичка из окрестностей Ок-Парка, отвечала на вопрос о нашей семье. Ее спросили: