Холера - Алла Боссарт

Так и было. Их общий Ангел держался правой, его стороны. А Додик выскочил на встречную, пошел на обгон — и лоб в лоб влетел в огромный, как показалось Эдику, с БТР ростом, «лексус», со свинцовым бампером и подушками безопасности. Водитель сломал ключицу. Додика в его красной скорлупке размазало, как комара.

На три года Эдик потерял свой знаменитый голос. А когда восстановился, это был уже не блистательный «Edvard Palidy», прославивший мамину греческую фамилию, которой рукоплескал «Ла Скала». Так, средний тенорок филармонического масштаба. Поступил на штатную службу в Филармонию. Когда не было концертов, жил монахом на своей даче. В спальню, где плыла счастливая лодка под сиреневым парусом, не заходил никогда, спал на диване в гостевой, со скрипкой у изголовья. Все фотографии Додика и их двойной портрет работы знаменитой старухи Нечипоренко отдал его несчастной матушке. Но даже и с ней не встречался, хотя уж кто мог понять лучше… К роялям не прикасался, купил дешевое фабричное пианино. Запер кабриолет в гараже, сделался незаметным пассажиром электричек и метро. Даже имя, как настоящий монах, сменил: стал Кукушкиным, по отцу.

Так, во мраке в каком-то смысле заточенья прошло пять лет.

И вот — эта дикая вспышка, форменное помешательство: жуткий, вонючий, татуированный бугай с рваным шрамом на месте глаза, с бритой маленькой башкой и грязными ногтями… И эти поганые сюжеты на бицепсах, на груди, повсюду: свастики, знаки «солнцеворота», кинжал, обвитый змеем, готические буквы: «Main Fater Adolf»… И восемь слов, не считая матерных, в запасе.

Заложников холеры, как самых настоящих зеков, «попалатно» выводили на прогулку во внутренний двор. Вышка в больнице предусмотрена, к сожалению, не была, поэтому под наблюдение двоих вооруженных охранников выпускалось не больше двенадцати человек. Считалось, что это «боля-меня» надежно. На самом деле бежать было некуда, даже если б какой-нибудь сверхчеловек типа Фомы вырубил обоих автоматчиков. Внутренний двор, как и положено внутреннему двору, являлся замкнутым пространством, и на улицу можно было попасть только через здание больницы. А снаружи, как мы знаем, у каждой двери дежурили такие же автоматчики.

Мужики топтались на захарканном асфальте в размышлении чего бы покурить, пытались подкатиться к вохре.

— Будь ты, бля, в натуре, человеком! — внушал одному Сахронов-Безухий. — Прошу тебя, как офицер офицера. Сгоняй за куревом! Под мою ответственность! У меня вошь не проползет, братан!

Охранник, широко расставив ноги и свесив локти с автомата, болтавшегося на шее, тупо смотрел в стену.

— Вот сука, — отступался Пьер. — Тебя бы, падла, в горы, к сепаратистам, ей-богу, сам бы отвел, не поленился…

— Что, Петя, — горюнился дядя Степа, жуя свои проникотиненные ржавые усы. — Не ведется, сучий потрох?

— Отвали, — огрызался Безухий и шел думать.

— Ишь, Чапай, блин! Стратех! — дядя Степа выгребал из карманов табачный мусор, обрывал чахлую сухую травку, растирал в пальцах, заворачивал в газетный клочок, слюнил, поджигал… — От, зараза, блин! — заходясь лающим кашлем, затаптывал самокрутку. — Мало не помер, сучий потрох!

Ржали. Развлечение.

Фома сидел неподалеку на корточках, привалившись спиной к стене, жевал спичку, глядел на них единственным тухлым глазом.

— Ржете, жиды? Рано веселитесь.

— Чо это он? — спросил у Чибиса Энгельс.

— Ты чо это? — обратился Чибис к Фоме, как толмач.

— Через плечо, блядь. Я сказал!

Белоруса Чибиса буквально мутило от таких, как Фома, доморощенных гауляйтеров. К тому же мама Чибиса прожила жизнь с фамилией Фельдблюм и до самой смерти помнила Гомельское гетто, откуда убежала к партизанам и встретилась с Игнатом Чибисом. Поэтому он недолго размышлял, прежде чем подойти к Фоме и, ногой в плечо, опрокинуть его на бок. И, поскольку удивленный Фома удобно расположился в позе эмбриона, Толик не удержался и с размаху, сзади въехал ему той же ногой по мошонке.

— Аа…уя…у!! — прорычал Фома. — Все, блядь. Ты покойник.

— Не факт, — ответил Чибис.

С обеих сторон к ним уже бежали охранники. Петя Безухий, человек, как-никак, военный (хоть до офицера, если честно, не совсем дотянул), похлопал Чибиса по плечу:

— Молоток, холера. И не ссы. Не тронет.

— Кто ссыт-то? — Чибис дернул плечом.

И в этот миг небо словно раскололось подобно яйцу, извиняюсь, конечно, и из этой трещинки полился, подобно прозрачному свежему белку, совершенно потусторонний голос.

Голос пел на нерусском языке и пел, безусловно, о любви, дрожа от страсти и забытого наслаждения. Амор, пел Кукушкин, амор мио соле, беллисимо амор, люблю тебя, мое солнце, мой прекрасный друг и брателло.

Трудно сказать, что произошло с Эдиком Кукушкиным в результате странного и неправдоподобного избиения Фомы вялым Чибисом. Что ощутил он, увидев свое возлюбленное животное схватившимся обеими руками за ширинку. Какие неземные чувства всколыхнули его исстрадавшуюся душу и весь его физический состав. Во всяком случае, к Кукушкину вернулись его божественный голос и силы, и он понял, что добьется любви поверженного циклопа.

Вторник 22 июня 2010 года оказался вдвойне знаменательным. Ну, во-первых, Гитлер со своим звериным коварством, о чем все знают, не упоминая при этом совершенно идиотского и даже параноидального поведения Сталина. А во-вторых — оранжевая цистерна с гофрированной трубой, так называемый элосос, не приехал.

Обычно говночист появлялся к шести утра. В десять вечера ждать перестали. Еще тревожней был другой знак: одарив больных на завтрак сероватой баландой, ни в обед, ни в ужин раздатчица их не навестила. Вообще в этот день никто в отделение не пришел. Толика даже не кололи. Дверь черного хода оказалась заперта, от нее ключами Карлсон не запасся.

Попахивало блокадой. «Это не просто дерьмо, — подумал проницательный Чибис. — Это запах смерти».

К ночи из палат многие повылезали в коридор. Больные галдели все громче, общий гвалт как-то незаметно перерос в митинг.

Петя Сахронов вспрыгнул на стол постовой медсестры и громовым голосом тугоухого закричал:

— Без паники, братва! Нас кинули. Я человек военный, и я так скажу. Когда враг рассеян в горах, его можно взять хитростью. Если он окопался за какой-нибудь, мать ее, крепостной стеной — его надо брать штурмом. Нам не оставили выбора. Нас здесь рыл пятьдесят, что мы, не высадим эти блядские двери?!

— Высадим!! — охотно подхватила братва.

— Вот, — Энгельс стукнул кулачком по ладони, — так и знал, что этим кончится! Видал, Толян, что делает, сукин сын! Нет, я скажу, они же в самом деле пойдут сейчас двери ломать… Подсади-ка…

— Да не лезь ты, не связывайся, тебя Фома, как муху, прихлопнет… — пытался удержать товарища Чибис, но Карлсон уже карабкался на стол.