Когда шагалось нам легко - Ивлин Во

«ЭФИОПСКИЕ НОВОСТИ НА 11 СЕНТЯБРЯ»

«Волнения в 3 часа ночи».

«Солдаты. Бои у форот Базары некторые солдаты вошли в дом Базары кровь, текет из разбитых голов…»

«Дагаш Мач сказал эфиопские войска нападут на итальянские войска до сезона дождей…»

«Дагаш Мач об лекции 8-го числа для солдат, к сожалею, в 15 часов, солдаты к своему нещастью и унижению кродут овощи и пр.».

«Грузовик проехал по ноге сомалийца».

«Новости из арабских газет, скоро будет война между шестерьмя провительствами».

«Сомалийский торговец Махмуд Варофай вырыл яму у себя в саду и положил деньги, раскопал через несколько дней проверить деньги и не нашел, сразу спятил».

Подобное несчастье постигло далеко не одного только Махмуда Варофая. Во время кризиса казалось, что такое приключается сплошь и рядом. Садовник в «Немецком доме» пострадал именно такими образом и проявлял все признаки потери рассудка, пока, к разочарованию остальной прислуги, неумеренно наслаждавшейся этим зрелищем, великодушный Гарун аль-Рашид не дал ему денег.

Ассоциация иностранной прессы время от времени устраивала собрания, в высшей степени приятные, поскольку по своему характеру они сочетали в себе пародию на суд и одновременно попойку. Больше всех говорили французы и американцы; англичане порывались организовать подписку по сбору средств и поддерживать хоть какое-нибудь подобие конституционного порядка. Испанец был выбран членом комитета при шумном одобрении. Из Радикала получился добросовестный и слегка озадаченный казначей. Американцы бывали насмешливы или задумчиво-печальны в зависимости от того, как на них влияла та или иная выпивка. Один постоянно вскакивал с криком: «Господин председатель, я протестую, поскольку вопрос рассматривается с неуместным легкомыслием». Французы время от времени уходили в едином порыве и образовывали независимую организацию.

Нашей основной функцией был протест. Мы «протестовали единогласно и самым настоятельным образом», или мы «почтительно заявляли императорскому правительству», что телеграфные тарифы слишком высоки, пресс-бюро неудобно расположено и не укомплектовано персоналом, что негр-авиатор оскорбил французского репортера, а некоторым отдельным лицам отдается предпочтение при отправке сообщений в позднее время, что официальные бюллетени очень скупы и слишком нерегулярны; мы ходатайствовали как о разрешении поехать на фронт, так и о том, чтобы нам точно сказали, разрешат ли нам когда-нибудь туда поехать. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Через некоторое время привычка протестовать стала автоматической. Ассоциация распалась на мелкие группы и пары, которые протестовали друг против друга, телеграфировали свои протесты в Лондон и Женеву, неслись во дворец и подавали протесты личным секретарям императора при каждом повороте событий. Но так стало позже; в те свои ранние дни Ассоциация иностранной прессы проявляла беззаботность школьного дискуссионного клуба.

За одной неделей следовала другая, наполненная шепотками и слухами; приезжало все больше журналистов и киношников. Я купил вечно недовольного, унылого бабуина, который делил со мной комнату в «Немецком доме» и крайне мало разнообразил те скучные дни. В «Ле Селект» и «Перроке» проходили разнузданные вечера. Испанец собирался вернуться к исполнению своих обязанностей в Париже. Мы с Патриком закатили в его честь ужин, который был для него омрачен потерей авторучки стоимостью в шесть пенсов.

– Кто взял мое перо? – все время спрашивал он с искренним пылом. – Я не могу работать без моего пера.

Наконец второго октября вышло давно витавшее в воздухе заявление о том, что завтра будет объявлена всеобщая мобилизация. Ему предшествовала официальная жалоба о нарушении границы Эфиопии в районе горы Муса-Али. Были развешены приглашения прессе посетить «крайне важную церемонию», которая должна состояться завтра в старом Гебби. Все понимали, что это означает.

В тот вечер в барах было как никогда весело. Наутро, в половине одиннадцатого, мы все собрались у дворца. Нас провели прямо в галерею, где было нечем дышать, и оставили там.

Никто не знал, чего точно следует ожидать, и даже самые нахальные из журналистов решили выждать и посмотреть, что будет дальше, прежде чем писать свои репортажи. Ожидались разнообразные, почти богослужебные процедуры; в каком-то месте нам сказали, что император самолично установит свой штандарт; на сборном пункте поставят алый шатер; зазвучит великий барабан Менелика, молчавший с 1895 года.

Действительно, мы хорошо слышали барабанный бой из нашего места заточения: отдельные удары, медленные, как звон церковных колоколов. Когда наконец двери распахнулись и все вышли на террасу, мы увидели большой, обтянутый буйволовой кожей поверх деревянной основы барабан. Возможно, он принадлежал (или не принадлежал) Менелику; все белые сказали, что принадлежал, а мистер Дэвид вежливо согласился.

Каменный лестничный пролет вел с террасы на плац, где сейчас собралась большая, но не очень, толпа. Исключительно мужчины. Через плечо одного журналиста я увидел, как он печатает описание женщин под похожими на грибы зонтиками. Ни женщин, ни зонтиков не было; просто черные курчавые головы и белые одежды из хлопка. Дворцовая полиция пыталась сдерживать толпу, но люди проталкивались вперед, пока непосредственно внизу ступеней не осталось лишь маленькое свободное пространство. Здесь мистер Просперо и полдюжины его коллег усердно работали за своими треногами.

Барабан умолк, и люди тоже хранили полное молчание, пока гранд-камергер зачитывал указ. Читал он очень громко и отчетливо. В конце раздались три скоординированных взрыва аплодисментов. Затем мужчины бросились ко дворцу; это произошло неожиданно и спонтанно. Они хотели видеть императора. У большинства были сабли и винтовки. Яростно размахивая оружием, они устремились на маленькую группу фотографов, а те, напуганные до полусмерти, стали удирать в безопасное место, таща за собой, насколько возможно, свое громоздкое оборудование. Толпа поймала бедного мистера Просперо, сбила его с ног и поколотила, не так чтобы со зла, а просто потому, что он попал под горячую руку. В конце концов кто-то со смехом помог ему подняться на ноги, но тот успел получить травмы острыми предметами.

Наверху указ зачитывался журналистам на французском языке доктором Лоренцо. Из-за гвалта его не было слышно. Миниатюрным черным памятником он стоял на стуле, требуя внимания. Очень много шума исходило от самих журналистов. Мне редко доводилось их видеть в более неприглядном виде. У доктора Лоренцо в руке была пачка экземпляров указа. Журналисты не хотели слушать чтение Лоренцо. Они хотели заполучить свои экземпляры и рвануть с ними на телеграф. Лоренцо все время выкрикивал на французском: «Господа, господа, мне надо сказать вам нечто очень важное».

Он держал бумаги над головой, а журналисты подпрыгивали, пытаясь их выхватить, как плохо воспитанные дети на рождественском празднике.

Солдаты тем временем довели себя до состояния неистовства и пробивались сквозь ряды журналистов, рыча во всю глотку.

Лоренцо провел с десяток из нас во дворец, где относительно упорядоченно смог сделать для нас второе объявление. Он сам явно испытывал глубокое потрясение; его маленькие черные ручки дрожали под накрахмаленными белыми манжетами.