Люди с солнечными поводьями - Ариадна Борисова

…Рыжая солнца грива

вспыхнет светло и жарко,

станет везде красиво —

словом не передать!

Все слушали и удивлялись, какой у мальца голос звонкий. И наряд слов продуман не хуже, чем в песнях взрослых. Лучшей благодарности быть не могло!

– У тебя получилось красиво, – подмигнул Силис маленькому певцу.

Дьоллох в ответ подморгнул, словно был у них со старейшиной свой секрет.

– Отец мне помог песню сочинить…

– Уруй! – закричали строители. Ноги их сами затанцевали осуохай, втягивая в хоровод вокруг коновязей закатное солнце, вечер и дым веселого костра.

…Взошло солнце. Ночь-скрытница уснула у Дилги в коновязи. День новый осветил Орто.

* * *

Пусть хоть какие благодатные, не по-осеннему солнечные дни сверкали и ярились на Срединной земле, на душе у Хорсуна было пасмурно. Безмерная усталость наваливалась на багалыка, когда он вставал с одинокой постели и когда ложился в нее. Днем дружинные и другие заботы разогревали, взбадривали в сонливом теле кровяной ток. Заставляли двигаться и, как прежде, направляли к согласию привычные действия и речи. А ночью житейские хлопоты, отступая, представлялись мелкими и суетными. Мысли то уходили назад, к недавнему счастью, то вертелись вокруг нескольких дней, разбивших безмятежность Элен, словно валун, сорвавшийся с высокого берега в спокойную воду.

Повторялся вещий сон, который сковал багалыка во время бури в расщелине под каменным козырьком. Снова Хорсун протягивал к Нарьяне руки, уже безысходно крича, уже зная, что сейчас между ними рухнет черное лезвие ливня. Но крепко-накрепко заповедано было чьим-то неведомым, злобным или, напротив, щадящим промыслом: заколдованные, бездвижные ноги отказывались сделать последний шаг навстречу жене. Там, в полугрезе, Хорсун отчетливо сознавал, как опасно заглядывать в промозглую тьму черного ливня. Понимал, что из снов не вытянуть человека, а если удастся, то это все равно лишь призрак, тень без души и тела. Понимал и ничего не мог с собой поделать. Его будто заклинивало в пограничье меж явью и небытием, где, даря обжигающий миг надежды, в полнеба сияли глаза-звезды Нарьяны. С трудом пробуждаясь, Хорсун долго лежал без сна. Только под утро погружался в тупое забытье, заслоняющее от тягостных мыслей спасительным щитом.

Бессонница измотала багалыка. Вчера ввечеру, придя из Двенадцатистолбовой, упал на лежанку и обморочно забылся до восхода. Очнулся резко, болезненно, точно от удара, и все же почувствовал себя отдохнувшим. В очаге гудело яркое пламя. Видимо, радетельная Модун навещала, побеспокоилась огонь развести. Хорсун подошел к окну и, увидев свое отражение в слюде, заметил блики, как-то чудно падающие на голову. Всмотрелся в отражение внимательнее и сообразил: нет никаких бликов, просто волосы поменяли цвет.

В юности волосы у Хорсуна были искристо-черными, потом стали густо-черными. Не случись беды, наверное, еще долго оставались бы такими, прежде чем сделаться пестрыми, как спина лисы-сиводушки. А они побелели сразу и почти совсем. Белый зимний цвет, видный подслеповатой одноглазой Ёлю, метит стариков. «Значит, скоро уйду по Кругу», – равнодушно подумал багалык и вяло удивился. Он не слыхал о людях, умирающих от старости в возрасте, только-только дошедшем до зрелого.

В хорошо натопленном доме было душно. Хорсун открыл дверь. Постоял на пороге и зачем-то решил, как бывало раньше, обмерить прыжками двор от юрты до изгороди. Отошел к очагу, оттолкнулся-разбежался и запрыгал с порога, по-заячьи сдвинув ноги, до конца чисто подметенного двора. Получилась двадцатка прыжков и еще шесть. Каждый примерно в три ручных размаха от кончиков пальцев левой руки до кончиков правой. «А в год женитьбы было на пять прыжков меньше, – усмехнулся Хорсун. – Но это не двор уменьшился – укоротилась длина моего скачка. Стало быть, и впрямь я постарел».

– Зачем ты прыгал? – вывернулась откуда-то сбоку любопытная Олджуна.

– Так, – буркнул Хорсун. – А ты что здесь носишься в одном платье? Беги домой, простудишься.

– Ты еще спал, а я орла в окно увидела, – пояснила девочка. – Он ворону от двора отгонял. Вот я и выскочила поближе глянуть.

– Иди в юрту, двери закрой. Выстудится дом, пока мы тут разговариваем, – велел Хорсун. И застыл, услышав неподалеку знакомое «Каг-р, кар-ра, кар-р!», – а следом гневный орлиный клекот.

Олджуна мотнула головой в сторону леса:

– Я же говорила. Почему они еще не улетели в Кытат?

– Не знаю. Может, подранки, крылья повредили.

Вспомнив зловещий вороний полет над собой по возвращении домой с охоты, Хорсун с больно екнувшим сердцем подумал: «Нет, не подранки. Ворона та самая. Снова ворожит несчастье. А орел… Да птицы ли это?»

Пока руки сами послушно наливали в чашки молоко, сами нарезали оставленное с вечера вареное мясо, голову одолевали тревожные мысли о странных птицах.

За столом Олджуна спросила, глядя в окно:

– А может орел заклевать человека?

– Не слышал такого. Но на оленят, говорят, порой нападает.

Девочка поежилась:

– Когда орел отогнал ворону, он кружил надо мной. Будто хотел заклевать. Теперь вон на изгороди сидит.

На ближнем прясле, наклонив ржаво-охристый затылок, действительно сидел крупный беркут. Багалык допил молоко, наблюдая за птицей. Орел скользнул по оконной пластине настороженным взором, словно догадываясь, что за ним следят. Мелко перебрал жердину крючьями когтей, взмахнул бело-бурыми с исподу крыльями и снялся с изгороди, взмывая ввысь.

– Видел родича? – поинтересовался вошедший Быгдай, присаживаясь на край правой лежанки. – Красавец! Здесь решил зазимовать. Знать, зима будет теплая… Однако, думаю, не просто так твой пернатый брат к тебе во двор прилетал.

– Свободная птица, где хочет, там и летает, – проворчал Хорсун.

– Орел ворону со двора выгнал, – сообщила Быгдаю Олджуна.

– Во-он оно как, – неопределенно протянул тот, заметно взволновавшись.

– Большой, я такого раньше не встречала. Орла зовут Эксэкю?

– Не называй его по имени, девочка. Он – господин-зверь рода багалыка.

В роду самого Быгдая священным предком был изюбр. Отрядный не убивал этого зверя, не ел его мяса. С большим почтением относился он и к чужим зверям-покровителям.

– Возьми, Хорсун, у Асчита добрую еду, справим благодарственный обряд.

– Пустое, – нахмурился багалык.

– Э-э, нет, – покачал головой Быгдай. – Родич плохое чует, злу приблизиться не дает.

– Все плохое, что могло случиться, уже случилось, – обронил Хорсун, но все же оделся и вышел вместе с отрядным старшиной.