За чертой - Кормак Маккарти

Чтобы не отпускать ее руку, слепой прислонил посох к себе и неловко, левой рукой осенил себя крестным знамением. Процессия прошла. Девочка с новой силой ухватила слепого за руку, и они двинулись дальше.

Среди одежды, оставшейся от отца, она нашла ему пиджак, рубашку и брюки. В доме была и еще кое-какая одежонка, она ее всю сунула в холщовый мешок, крепко перевязала веревкой, взяла кухонный нож, базальтовую ступку molcajete с пестиком tejolote, собрала какие были в доме ложки-вилки, еду и увязала все это в старое полосатое одеяло-серапе, какие делают ткачи-умельцы из Салтийо, что в штате Коауила. В доме было прохладно, пахло землей. Снаружи, из лабиринта двориков, спрятанных за глухими стенами, слепому слышалось кудахтанье, блеянье козы, детский плач. Девочка принесла ему воды в ведре, чтобы он помылся, и он обмыл себя тряпочкой, потом переоделся. Стоя в единственной крошечной комнатке, которая и представляла собой весь дом, он ждал, когда девочка вернется. Дверь, выходившая прямо на дорогу, оставалась приоткрыта, и прохожие, шедшие по улице мимо дома на кладбище, могли видеть, как он там стоит. Вернувшись, она снова взяла его за руку и сказала, что он очень даже guapo[468]в своей новой одежде, и с этими словами она дала ему яблоко — из тех, которые только что купила. Они еще постояли там, поели яблок, а потом взвалили на плечи узлы и вместе пустились в путь.

Женщина откинулась в кресле. Мальчик ждал, что она вот-вот продолжит, но она умолкла. Посидели в молчании.

— Era la muchacha,[469]— сказал он.

— Sí.

Он бросил взгляд на слепого. Слепой сидел так, что керосиновая лампа освещала лишь половину его изуродованного лица, другая половина пряталась в тени. Должно быть, он почувствовал пристальный взгляд мальчика.

— ¿Es una carantoña, no?[470]— сказал он.

— No, — сказал Билли. — Y ademas, no me dijo que los aspectos de las cosas son engañosas?[471]

Из-за того что искаженное лицо слепого не имело мимики, понять, когда он начнет говорить и будет ли говорить вообще, было невозможно. Немного погодя он поднял со стола одну руку и произвел ею странный жест — не то в отчаянии отмахнулся, не то благословил.

— Para mi, sí,[472]— сказал он.

Билли посмотрел на женщину. Как и прежде, она сидела, сложив руки на столе. Он спросил слепого, слышал ли он о других, кто претерпел бы такое же увечье от рук того человека, на что слепой сказал только, что да, что-то подобное он слышал, но этих людей не видел и не встречал. Сказал, что слепые не ищут общества друг друга. И поведал о том, как однажды на бульваре в городе Чиуауа он услышал постукивание трости, оно приближалось, и он — крикнув, что сам такой же, — попросил того, кто разделяет с ним их общую тьму, откликнуться. Постукивание прекратилось. Никто с ним не заговорил. Потом постукивание, которое зазвучало на парковой дорожке снова, стало удаляться и растворилось, слившись с уличными шумами.

Он слегка подался вперед.

— Entienda que ya existe este ogro. Este chupador de ojos. El y otros como él. Ellos no han desaparecido del mundo. Y nunca lo haran.[473]

Билли спросил его: быть может, такие люди, как тот barrabás,[474]который украл у него глаза, появляются только в результате войн? — но слепой сказал, что нет, вряд ли это так, поскольку и сама война есть дело рук таких людей. Он сказал, что, по его мнению, откуда такие люди берутся, понять нельзя; предсказать, где они в следующий раз появятся, также невозможно; можно лишь с уверенностью утверждать, что они есть. Он сказал, что тот, кто крадет у человека глаза, крадет весь мир, а сам при этом остается надежно скрытым. Как ты без глаз поймешь, где он?

— Y sus sueños, — сказал мальчик. — ¿Se han hecho más pálidos?[475]

Какое-то время слепой сидел молча. Мальчику даже показалось, что он заснул. А он, видимо, ждал, когда к нему придет нужное слово. И наконец сказал, что в первые годы его тьмы сны были явственны просто на удивление, он начал ждать и даже жаждать их, но постепенно сны, как и воспоминания, стали понемногу вянуть и блекнуть, пока не исчезли. Так что от былого не осталось и следа. Исчезло все, что было его миром. Лица любимых. А под конец и его собственный облик для него исчез. Кем он когда-то был, он перестал быть. И как это бывает с каждым, у кого что-то подходит к некоему концу, сказал слепой, с этим нельзя было сделать ничего иного, кроме как начать сызнова.

— No puedo recordar el mundo de luz, — сказал он. — Hace muchos años. Ese mundo es un mundo frágil. Ultimamente lo que vine a ver era más durable. Más verdadero.[476]

Он рассказал про первые годы своей слепоты, когда окружающий мир ждал от него движения. Сказал, что люди с глазами могут выбирать, что именно им хочется увидеть, а вот слепому мир являет себя по собственному усмотрению. Сказал, что для слепого все появляется внезапно, сразу здесь, о приближении заранее не оповещая. Откуда и куда уходят вещи, становится предметом домыслов. Двигаться — значит толкаться в мир. Посиди спокойно, и мир исчезнет. En mis primeros años de la oscuridad pensé que la ceguedad fué una forma de la muerte. Estuve equivocado. Al perder la vista es como un sueño de caída. Se piensa que no hay ningún fondo de este abismo. Se cae y cae. La luz retrocede. La memoria de la luz. La memoria del mundo. De su propia cara. De la carantoña.[477]

Он медленно поднял одну руку и задержал. Как будто что-то отмеряя. Сказал, что если это падение было падением в смерть, то смерть тогда не то, что о ней думают люди. Где мир в этом падении? Он что, вместе со светом и памятью о свете тоже меркнет? А может, он падает с тобою вместе? Или не падает? Он сказал, что в слепоте своей он действительно утратил и себя, и всю память о себе, однако в глубочайшем мраке этой утраты он нашел опору, площадку, с которой нужно начинать.