Горькие травы - Кира Козинаки

Я не присутствовала на похоронах своего отца. Тогда, восемь лет назад, когда я узнала о его смерти, я почувствовала — хотя мне и стыдно в этом признаваться даже самой себе — облегчение. Сейчас, прощаясь с чужим отцом, меня пронизывает боль. Та, от которой воет по ночам Сонька, лишившаяся родителя, научившего её смелости. Та, от которой меняется лицо Людмилы Семёновны, когда посреди разговора она вдруг погружается куда-то глубоко в свои мысли, где ещё звучит голос любимого мужчины. Но я держусь. Завариваю гостям чай, меняю воду в вазах с цветами, коротко улыбаюсь Людмиле Семёновне и незаметно сжимаю Сонькину ладошку, когда ей нужно. И ничего не говорю, когда вечером мы усаживаемся перед телевизором, чтобы посмотреть «Кин-дза-дза!», или когда спускаюсь среди ночи за стаканом воды и впервые вижу, как Сонькина мама, утончённая и благовоспитанная женщина с идеальными манерами, сидит за кухонным столом и курит, пустыми глазами глядя на початую бутылку коньяка.

— С кем это Сошенька разговаривает? — задумчиво произносит Людмила Семёновна, глядя в окно. — Незнакомый мальчик.

Я споласкиваю последнюю тарелку из стопки оставшейся после обеда посуды, передаю её неспешно возящейся с полотенцем Людмиле Семёновне и берусь за кастрюлю.

Незнакомых мальчиков, а ещё незнакомых девочек, дяденек и тётенек в доме Пчёлкиных за последние дни было множество. Серьёзные московские бизнесмены, партнёры Анатолия Борисовича, приезжали в провинциальную глубинку вместо стандартных для новогодних каникул альпийских курортов. Старые армейские приятели стекались, казалось, со всех уголков страны. И даже Сонькины одноклассники, которых в детстве Анатолий Борисович учил играть в футбол, а потом отвешивал подзатыльники, когда те пытались приударить за лапочкой-дочкой, находили время, чтобы зайти.

Я как раз заканчиваю мыть кастрюлю и принимаюсь натирать губкой опустевшую раковину, когда Сонька появляется на кухне и ставит на стол корзину с очень сдержанной композицией из белых и чёрных калл. Людмила Семёновна аккуратно откладывает тарелку, мягко улыбается цветам и касается пальцами лепестков.

— Очень красивые. От кого они, Соша?

— От Петра Морозова, — отвечает Сонька, и у меня выпадает из рук губка. — Аськиного приятеля.

Людмила Семёновна посылает мне тёплую улыбку, а потом заглядывает в корзину и восклицает:

— Они ещё и в горшках! Как предусмотрительно! Можно весной высадить на… — Спотыкается на остром, чужом, жутком слове, на секунду взгляд гаснет, но она быстро берёт себя в руки. — А что же он не зашёл в дом?

— Я приглашала, он отказался. Передавал соболезнования, — говорит Сонька и поворачивается ко мне: — Выйдешь?

Я быстро киваю, выключаю воду, вытираю мокрые руки прямо о штаны, на бегу хватаю с вешалки куртку, всовываю ноги в выданные мне валенки и вылетаю во двор.

Пётр стоит у машины, снова весь в чёрном, включая тени под глазами, и чем ближе я подхожу, тем медленнее становится мой шаг. Потому что я вдруг не знаю, как себя вести. В каких мы сейчас отношениях? Что мне сказать? Просто поздороваться? Поцеловать в щёку? В губы? Обнять и молчать?

— Ты как? — первым начинает разговор он.

— Так, будто собственного отца потеряла, — на выдохе выпаливаю я.

И вдруг понимаю, что вместе с этими словами с плеч падает груз. Потому что именно так я и ощущала себя все эти дни, упорно отказывая самой себе в праве на подобные чувства. Была сильной и твёрдой, поддерживала и оберегала, заботилась и помогала, одновременно с этим стыдясь собственной боли. Ведь кто я такая, чтобы скорбеть наравне с женщинами семьи Пчёлкиных? Кто дал мне это самое право испытывать ту же горечь, сравнивать собственную тоску с подлинными муками потери? Только как перестать страдать — скрытно и в подушку, но по-настоящему?

Потому что Анатолий Борисович был мне отцом, истинным отцом, пусть и не по крови. Именно он меня воспитывал, обучал мудрости, верил в меня и помогал. Однажды, когда я убегала от другого отца и мне было некуда пойти, он разрешил мне жить вместе с Сонькой в городской квартире и резко пресекал все мои попытки взять на себя хотя бы часть коммунальных расходов. А когда я привозила ему свои любимые книги, чтобы потом обсудить их, пока он учил меня правильно держать циркулярную пилу и филигранно забивать гвозди, он всегда возвращал их с оставленными между страниц деньгами. Говорил, что это плата за пользование библиотекой, но я знала, что это финансовая помощь одной голодной, но очень гордой студентке, которая тоже немножко дочь. Я любила его — так, как можно любить родного, но чужого отца, и сейчас моя скорбь пахла им — жгуче-горьким прополисом и медвяно-приторным сеном.

Пётр не задаёт вопросов, просто кладёт ладонь мне на плечо и притягивает к себе, обнимает и позволяет облегчённо выдохнуть, сморгнуть случайную едкую слезу и в конце концов разрешить себе скорбеть — так, как умею.

— Мне очень жаль, Ась. Я могу чем-то помочь?

— Ты… уже помогаешь.

И мы стоим так долго, ничего не говоря, пока я смотрю, как иней от моего горячего дыхания рисует завитушки на шерстяном пальто Петра.

— Зачем ты приехал? — наконец спрашиваю я.

— Мне нужно было знать, где ты и что с тобой. Но ты не только так и не достала мой номер из чёрного списка, но и вовсе отключила телефон, я проверял.

— Я совсем про него забыла… И ты нашёл меня тут? Как?

— Я же говорил, что найду тебя даже в дождевых лесах Амазонии. Если буду знать, что ты хочешь, чтобы я тебя нашёл.

— Но я снова… от тебя убежала.

— Убежала, — подтверждает он. — Вернёшься? Нет, не так, сначала другой вопрос. Ась, ты когда-нибудь меня простишь? За то, что я тогда был слепым бараном, нет, оленем, ничего не понял и не смог тебя удержать? И не держал тебя так крепко, как ты того заслуживаешь? Как должен был?

Отлипаю от его пальто и заглядываю в глаза.

— Петь, но это же я… дурная. У меня носки из разных пар, и я не умею спать обнявшись. А ещё у меня тараканы размером с таксу. И это всё, что у меня есть.

— Ещё у тебя есть ты. И это больше, чем всё, что есть у меня.

Кажется, я как-то странно кривлю губы — от грусти ли, от нежности ли, от вспыхнувшего в сердце тёплого пламени ли. И Пётр спрашивает:

— Когда вернёшься в город?

— Не знаю. Через несколько дней.

— Приди ко мне, пожалуйста, — говорит он, наклоняется и быстро целует, а потом уезжает, и я делаю шаг назад, прижимаю пальцы к губам, будто пытаясь удержать на них следы этого порывистого поцелуя, и смотрю, как машина, пустив снежные брызги колёсами, достигает конца улицы и скрывается за поворотом.

— Всё нормально? — спрашивает тихонько подкравшаяся Сонька, протягивая мне шапку.

— Да. Не смог дозвониться и проехал двести километров, чтобы узнать, что со мной всё в порядке, представляешь?

Сонька засовывает руки в карманы тулупа и мягко улыбается.