"Абрамсы" в Химках. Книга третья. Гнев терпеливого человека - Сергей Анисимов

Все четыре города – Санкт-Петербург, Москва, Новосибирск и Челябинск надолго оказались на оккупированной территории; там действовали все те же факторы, что и в других местах. Голод, эпидемии, ничем не сдерживаемый бандитизм, прицельное уничтожение образованных людей и особенно медиков карателями из национальных полицейских подразделений: украинских, турецких, чеченских, грузинских, «добровольческих» русских. Лаборатории и институты грабились или просто сжигались: оборудование, компьютеры и бумажные документы не представляли для новых хозяев территории особенной ценности. Это были не картины в музеях и не археологические коллекции, на которые был тихий, но выраженный спрос: закрытые, но при этом доступные для всех желающих аукционы какой уже месяц подряд шли по всему миру. Во всех четырех случаях сотрудники имевших отношение к созданию вируса «русского парагриппа» лабораторий и имевших отношение к возникновению пандемии служб не пережили войну – ни один. Или пережили, но предпочли ни словом никогда не обмолвиться о своей роли в произошедшем.

Могло случиться и так, что вирус разползся из какой-то из этих разгромленных лабораторий сам по себе, но на самом деле вряд ли. Очень уж синхронно возникли первичные очаги на нескольких континентах. К июлю EVAg – «Европейский вирусный архив» опубликовал данные о полной идентичности штаммов, выделенных из биообразцов, собранных в разных регионах Европы, Северной Америки и Азии. В партнерство EVAg входили два десятка профильных лабораторий из многих стран, и сомневаться в профессионализме выполненного сравнительного анализа не приходилось. Восстанавливали картину ретроспективно: новый вирус поначалу не вызвал особой паники. Ну, еще одна ОРВИ, послабее большинства.

Было бы упрощением сказать, что пандемия не вызвала озабоченности: вызвала, и еще какую. И Всемирная организация здравоохранения, и национальные службы борьбы с инфекционными заболеваниями, и профильные институты, и военные/околовоенные организации вели серьезную и даже напряженную работу по идентификации возбудителя, полной расшифровке его генома, предварительной, а затем прицельной проработке возможности создания вакцины и так далее. Любая пандемия – это глобальная угроза. Вирусы, особенно вирусы гриппа, очень изменчивы. Одна или две нуклеотидных замены, незначительное изменение конформации одного из функциональных белков – и свойства вируса серьезно поменяются. Причем в какую именно сторону – не сможет предположить ни один суперкомпьютер. Но реалии современной науки вовсе не обеспечивали стопроцентную интеграцию глобальных усилий даже в отношении очень серьезной цели. Имела место жесткая борьба исследовательских групп за гранты. Наблюдалось все продолжающееся снижение финансирования даже прикладной науки, даже в богатейших странах – война стоила дорого. Шла борьба за научный приоритет, существовали имеющие коммерческий смысл ограничения на публикацию полученных собственных научных данных фармацевтическими и биотехнологическими компаниями. Существовал всем известный неформальный мораторий на публикацию «негативных результатов», в результате чего десятки команд тратили время на дублирование чужих экспериментов, уже доказавших свою бесполезность. Были, наконец, 3-, 4-, 6-недельные периоды ожидания рецензирования при подаче рукописей в журналы. ВОЗ выступила с обращением к редакциям биомедицинских журналов с просьбой отменить рецензирование в отношении данных, касающихся инфекционных заболеваний, эпидемии которых имеют глобальное значение. Но система была слишком хорошо сложившейся, и все продолжалось в том же стиле.

И еще раз – пандемия пандемией, но ассоциированная с вирусом «русского парагриппа» смертность была практически нулевой. И долгие месяцы работа казалась каким-то учебным упражнением по «организации и выполнению комплекса действий» по борьбе с неким будущим возбудителем уже серьезного инфекционного заболевания. Который появится через 10 или 15 лет. Пока кто-то из ученых впервые не сложил теорию и полученные за многие годы работы навыки с тем, что он видит вокруг себя: в собственной семье, на работе, на улице, в магазинах. Странные изменения в поведении переболевших «русским парагриппом» людей и особенно тех, у кого заболевание перешло в хроническое. До самых радикальных – полной смены манеры поведения, стиля жизни, до дауншифтинга и суицида. Не объяснимые ни стрессом, ни финансовым кризисом, ничем. Странные, нехарактерные выступления политиков, просачивающиеся в СМИ и Сеть. Раздрай в действиях стран НАТО, долгие годы казавшихся единой, монолитной системой. Резкий, неожиданный рост противоречий, центробежных стремлений даже в пределах собственно ЕС и собственно США.

В июльском номере «Международного журнала психоанализа» вышла статья некоего Леона Вюрмзера, названная «Some new reflections on shame and shame conflicts», то есть «Некоторые новые мнения о стыде и конфликтах стыда». Эта статья, судя по всему, установила приоритет доктора Вюрмзера в отношении ассоциации «русского парагриппа» с понятиями «примата совести и идеала» как «архаичного супер-эго», то есть «сверх-я». Автор, однако, принадлежал всего лишь к какому-то «Современному фрейдистскому обществу», импакт-фактор у журнала был минимальным, и несерьезная статья (пусть и проиндексированная в PubMed и паре других ресурсов) еще полный месяц оставалась совершенно незамеченной. Чуть позже вышла еще одна, также обзорная, названная «The challenges of conscientious objection in health care», то есть «Проблема «сознательного отказа» в здравоохранении». Автором, вновь единственным, был некий Хасан Шанавани, вероятно, пакистанец. Опубликовавшим статью журналом стал «Журнал религии и здоровья», вновь с очень умеренным импакт-фактором, и отклик на публикацию оказался ровно таким же, что и в первом случае, – нулевым или почти нулевым. Но доктор Шанавани работал в структуре, ассоциированной с Министерством по делам ветеранов США – Ветеранском национальном центре по безопасности пациентов, располагавшемся в Энн Арбор, штат Мичиган. Упоминание о его публикации попало в какие-то отчеты, рапорты, во что-то такое. Кто-то из правительственных чиновников дал кому-то указание проверить и высказать свое экспертное мнение. Мнение о рассуждениях и выводах доктора Шанавани было, разумеется, резко отрицательным, и чиновник запросил еще одно, у другого эксперта. Время шло.

Упомянутое в обеих этих работах слово «совесть» вообще было очень интересным. По-английски «совесть» – это conscience, но нагрузка на это слово намного меньше, чем, например, в русском языке. То же слово conscience означает также «сознание» вообще, и около трех четвертей всех упоминаний данного ключевого слова в базе данных биомедицинской литературы MEDLINE приходится именно на это его значение. Причем не в медицинском смысле «находиться в сознании», это другой термин, а именно в психологическом, фрейдистском, если хотите, смысле. В русской литературе слово «совесть» встречается очень часто: собственно ключевые классические русские литературные произведения пропитаны концепцией совести, муссированием положительного влияния совести на действия героев, описанием примата совести в их мыслях и поступках. Великий Достоевский, великий Толстой, великий Чехов… То самое «архаичное сверх-я», про которое, собственно, и написал Леон Вюрмзер в своей мелкой статье, ставшей приоритетной. Во всем остальном мире совесть являлась гораздо менее важным понятием, и уж точно не была индикатором чего-то. У людей имелись моральные основы, моральные платформы, идеалы. Сформированные воспитанием в семье и обществе принципы. Интересы, разумеется. При чем тут совесть?