Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне - Леони Фрида

После весьма напряженного заседания совета в воскресенье, 10 августа 1572 года, Екатерина собиралась отбыть в Монсо, где ее дочь Клод выздоравливала после болезни. Карлу показалось, что мать собирается оставить двор, несмотря на победу над Колиньи. Короля, — если верить мемуарам Таванна, записанным его сыном двадцать лет спустя, — казалось, более тревожили «замыслы матери и брата, чем дела гугенотов, ибо его величество хорошо осознавал, какую власть Екатерина и герцог Анжуйский имеют в его королевстве». Тем не менее Карл почтительно целовал руку Екатерине, моля не оставлять его и клянясь, что в будущем всегда станет неукоснительно следовать ее советам. Когда же он обнаружил, что мать действительно покидает Париж, то отказался от еды и сидел в одиночестве, решая, как быть дальше.

Карл бросился в Монсо, где продолжал добиваться от королевы-матери, чтобы она одумалась и отказалась от «ухода в отставку». Вместе с Анжуйским и доверенными лицами королевы, Таванном и Рецем, они держали совет, на котором, как вспоминает Таванн, «вероломство и опасность, грозящие со стороны гугенотов, преувеличивались и раздувались за счет смеси правдивых сведений и выдумок до такой степени, что его величество, еще недавно считавший гугенотов своими друзьями, теперь воспринял их как врагов». Карл все же медлил, не желая расставаться с мечтами о военной славе и победе над Испанией. Он «сильно колебался», но «тесная связь с Колиньи», по-видимому, была теперь разорвана. Люди Екатерины так мастерски пропитали душу Карла недоверием, сомнениями и ожиданием подвоха со стороны его наставника, что королева могла быть уверена — ее сын никогда уже не станет смотреть на адмирала прежними глазами.

Вся шарада была разыграна с редким искусством, в котором Екатерине не было равных. Завладев вниманием старшего из своих оставшихся в живых сыновей, она мастерски разыграла сцену умиротворения и прощения заблудшего короля. Благодаря методу «кнута и пряника» все закончилось, как и планировала Екатерина. Ей было формально запрещено покидать королевский совет. «Мать не забыла также подвести герцога Анжуйского к венценосному брату и настоять, чтобы они обнялись». По словам Та-ванна, именно тогда королева-мать и Анжуйский решили предпринять следующий логический шаг, дабы уберечься от возможного в будущем «потепления» отношений между Карлом и Колиньи. Адмирал должен умереть, считали Екатерина и Генрих, хотя «короля в эти замыслы они не посвятили». Намерение Екатерины избавить Францию от Колиньи было вызвано не только жаждой мести могущественному противнику, навлекшему на нее столько горя и способствовавшего расколу нации, а прежде всего стремлением обеспечить национальное благополучие. Подготовка велась споро, но без лихорадочной спешки: торопиться заставляла бурная деятельность Колиньи, из-за которой в любую минуту могла вспыхнуть война с Испанией. Королева-мать подошла к устранению своего противника с той же бесстрастной практичностью, какую всегда проявляла в государственных делах. Смерть Колиньи стала необходимостью, и она готовилась пойти на все, что потребуется для достижения цели.

Пока в Монсо разворачивались эти перипетии, Колиньи посетил бракосочетание Анри Конде и Марии Клевской. Во время праздника к нему неоднократно подходили его сторонники, умоляя не возвращаться в Париж, где его жизнь окажется под угрозой. Они заклинали адмирала взяться за оружие. Он отвечал просто, но с тем благородством, которое всегда ему было присуще: «Я бы скорее согласился, чтобы парижане вываляли меня в грязи, чем допустил бы еще одну гражданскую войну на этой земле». После торжества Колиньи заехал уладить свои дела в поместье в Шатильоне, а потом вернулся в Париж. В столице число предостережений и угроз возросло, но он отмахивался от них, говоря, что «сыт по горло страхами» и что «ни один человек не смог бы жить на свете, если бы стал прислушиваться ко всему, что говорят». И добавил: «Что бы ни случилось, я прожил достаточно долго». Его место — в Париже, на мерзком бракосочетании Генриха, короля Наваррского, любимого воспитанника адмирала.

Достигнув пятидесятилетнего рубежа, Колиньи, военный герой, государственный деятель, вождь гугенотов и доверенное лицо короля, приобрел харизму библейского вождя. Он привел свой «избранный народ» в Ла-Рошель, где правил мини-государством, которое, благодаря каперской добыче, было финансово независимым. И адмирал не нуждался ни в чем, кроме расширения своих владений. Он уверовал, что по рождению и заслугам является именно тем человеком, который должен помогать слабому, нерешительному королю править Францией. Его скромное платье, строгое выражение лица и благочестивые речи вызвали к нему любовь, но они же и раздражали многих. Уважаемый соратниками за то, что он последовательно отказывался от всего, кроме высочайших целей и принципов, Колиньи постепенно забыл, что в мире могут существовать иные пути, кроме его собственного. Он не верил в дискуссии и дебаты, но упрямо придерживался выбранного направления. Им двигала теперь уже не преданность своей религии или стране, но необузданная гордыня. Кристальная честность, краеугольный камень его репутации, постепенно перерождалась в суетное тщеславие, питавшее его непомерные личные амбиции адмирала.

Сейчас Колиньи во многом напоминал своих кровных врагов, Гизов. Два могущественных феодальных семейства равно стремились к власти и превосходству и равно обрекали на гибель сотни людей во имя Господа. Кроме того, и Франсуа де Гиз, и Гаспар де Колиньи являлись выдающимися военными деятелями. Основной разницей между Колиньи и Гизами было то, что представители Лотарингского дома не скрывали своих властолюбивых амбиций. Царственный блеск, репутация верных рыцарей католицизма просто делали их более привлекательными кандидатами на роль народных вождей. Но и Колиньи, и Гизы, вырвавшиеся из узды, представляли для Франции равную опасность.

Генрих Наваррский похоронил мать в Вандоме 1 июля, а 8 июля уже прибыл в Париж. Несмотря на смерть Жанны, свадьба не отменялась. Брак знатнейшего из гугенотов королевской крови и блистательной католической принцессы была слишком серьезным событием, затрагивающим интересы большого количества людей, так что даже о незначительной задержке и речи быть не могло. Кардинал де Бурбон и герцог де Монпансье приветствовали Генриха, когда тот прибыл в Палэзо во главе восьмисот хорошо вооруженных всадников, одетых в черное, хотя некоторые полагают, что число их было вдесятеро меньшим. Но дело не в численности эскорта: впервые в жизни король Наваррский выступал как взрослый человек (а было ему восемнадцать лет), вышедший из-под неусыпной опеки матери. В детстве и юности Генрих немало времени провел при дворе Екатерины, где королева-мать научила его любить итальянскую поэзию и привила ему много других качеств, необходимых юному принцу эпохи Ренессанса. В особенности он восхищался поэзией трубадуров, рыцарскими романами о приключениях и военных подвигах. Вернувшись к матери, не одобрявшей стиль жизни парижского двора, он был вынужден вести жизнь менее изысканную, без Данте и Тассо, зато с чтением малохудожественных, но пылающих верой, писаний Кальвина и де Беза.

Прибыв ко двору Валуа, где паутина заговоров и интриг опутывала всех обитателей, юноша, привыкший к простой патриархальной жизни, откровенным разговорам и искренним материнским поучениям, почуял, что тут ему придется нелегко. Генрих помнил достаточно о своих детских днях под крылом Екатерины, но многое изменилось, и теперь ему требовался помощник, чтобы благополучно пройти сквозь лабиринт. Здесь у него имелся дядя, кардинал де Бурбон, и была невеста, хотя на последнюю он особенно не рассчитывал.