Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка - Стивен Бирмингем

Вест-Энд, — развивалась летняя колония немецких евреев: «Еврейский Ньюпорт». Пегги Гуггенхайм описывала Элберон как «своего рода гетто», и так оно и было — впрочем, как и Ньюпорт. Пространство Атлантического океана, разделявшее эти два места, стало, подобно ширине Центрального парка между Центральным западным парком и Пятой авеню, символизировать социальное разделение двух сообществ, каждое из которых стало смотреть внутрь, на свои собственные проблемы и удовлетворения, а не на мир.

Жизнь в Элбероне отличалась как уединенностью и спокойствием, так и удобствами, которые она в себе таила, чувством уверенности и благодушия, которое, казалось, окружало каждый день. Конечно, были и те, кому Элберон казался удушающим в своем пристрастии к викторианскому конформизму. Эмани Сакс описывала жителей колонии как «обтянутых красным дамастом, построенных по шаблону, танцующих по кругу в золотой ловушке и никуда не попадающих». Но то же самое можно было бы сказать и о нееврейском аналоге Элберона на побережье Род-Айленда.

Пегги Гуггенхайм назвала Элберон «самым уродливым местом в мире». На этом бесплодном побережье не росло ни одного дерева или куста. Единственными цветами, которые я помню, были розы, настурции и гортензии, и с тех пор я не могу их выносить». У моего деда был фамильный особняк в Вест-Энде... ужасный викторианский дом». Рядом жили несколько ее дядей Гуггенхаймов: один — в «точной копии версальского Пти Трианона», другой — в «итальянской вилле с мраморными помпейскими внутренними дворами, прекрасными гротами и затопленными садами». По сравнению с ними дом моего деда Селигмана был скромным». Гуггенхаймы все еще считались нуворишами.

Сэм Сакс также выбрал европейскую тему для своего дома в Элбероне — «своего рода адаптация итальянского палаццо» из белой лепнины, с красной черепичной крышей, фонтанами и формальными садами, «адаптированными из Версаля». Дома на этом берегу были и у Соломона Лоеба, и у Якоба Шиффа, причем дома последнего были, как и следовало ожидать, более грандиозными, чем дома первого. Якоб Шифф был первым человеком из толпы, арендовавшим на сезон отдельную каюту на пароме «Эсбери Парк», на котором он добирался из Манхэттена. Каюту он использовал в качестве офиса, а всю поездку (она занимала чуть больше часа) проводил, сидя в плетеном кресле, и писал на клочках бумаги небольшие напряженные записки.

Многие Селигманы — Джесси и его сын Генри, сыновья Джозефа — Исаак и Дэвид, дочь Джозефа — Фрэнсис Хеллман, сын Джеймса — Джефферсон (из фруктов и имбиря) — имели летние дома на обрывах вокруг Элберона, и их дома были более характерны для стиля и настроения этого места: Большие викторианские дома, суматошно украшенные пряниками, фрезеровкой и декоративными куполами, окруженные со всех сторон широкими верандами, на которых стояли кресла-качалки с высокими спинками, которые целыми днями качались сами по себе под морским бризом, где селигменцы и их друзья собирались, чтобы сидеть длинными рядами, качаться, смотреть на море, курить сигары и говорить о делах. Женщины под зонтиками совершали небольшие прогулки между кивающими голубыми головками гортензий, и некоторые из них, наверное, спрашивали себя, почему, когда у них есть все эти удобства, кто-то предпочитает отель Grand Union в Саратоге?

Соленый воздух вызывал аппетит, и дважды в день семьи собирались в отделанных ореховыми панелями столовых на огромные обеды, которые начинались с помидоров, фаршированных икрой и анчоусами, продолжались вкуснейшими прозрачными супами, жарким «с самым прекрасным шпинатом», фруктами, сырами и красным вином. После еды, пока джентльмены затягивались сигарами и вели деловые беседы, дамы удалялись в гостиную, чтобы расположиться на плюшевых пуфиках и обсудить то, что они только что съели. В большинстве этих комнат можно было встретить одни и те же черты — стоящий в углу стул с коллекцией дрезденских статуэток, оправленную в золото лампу, поддерживаемую кольцом с бронзовыми херувимами, стол с мраморной столешницей, заставленный фотографиями, пальму в севрском горшке и кульминацию каждой такой гостиной — семейные портреты, торжественно глядящие со стен в тяжелых золоченых рамах, подвешенных на бархатных веревках: Дети в длинных кольцах, чопорно стоящие в черных бархатных платьях, с серьезными лицами над белыми кружевными воротничками, позирующие с птичками, библиями или обручами в руках. Дома могли быть «некрасивыми», но они были некрасивы до викторианского совершенства.

Из гостиной скоро снова можно было отправиться на прогулку среди гортензий — прогулку, которая так полезна для перегруженной печени и вызывает аппетит к следующей трапезе. Вечером рано — поздние вечеринки были редкостью — укладывались спать между льняными простынями в спальне, где пахло лучшим французским мылом, лавандовым саше и морским воздухом.

Изящество летней панорамы Элберона почти никогда не нарушалось неприятными событиями, да и вообще излишним весельем, как это случилось однажды, когда в Алленхерсте загорелась и сгорела дотла гостиница, не принимавшая евреев. Пока она полыхала, рядом стояли и веселились несколько хорошо знакомых немецких еврейских детей.

В Элбероне Селигманам всегда удавалось принимать самых знатных гостей на ужинах и выходных, особенно благосклонно относясь к знаменитостям из мира политики и правительства Вашингтона. На одном из субботних ужинов Селигманов никогда не было неожиданностью увидеть бывшего президента США, судью Верховного суда, нескольких сенаторов и одного-двух конгрессменов. Старый друг Селигманов Грант по их предложению купил летний дом в Лонг-Бранч и был частым, хотя и несколько ненадежным гостем.[38] Другим другом Селигманов был президент Гарфилд. Когда Гарфилда застрелили менее чем через три месяца после инаугурации, его отвезли в коттедж в Элбероне, где Джесси Селигман — «с тем вдумчивым вниманием и нежностью, которые отличали этого человека», как вспоминал позже генеральный почтмейстер Томас Лейн, — открыл свой дом для официальной семьи умирающего президента. «Селигманы, — отмечал другой наблюдатель того времени, — продемонстрировали наиболее близкий американский эквивалент европейской концепции благородства (noblesse oblige)».

И, несомненно, в какой-то момент в эти великие эльбероновские годы нью-йоркские немецко-еврейские финансисты и их семьи начали воспринимать себя как американскую аристократию определенного рода. Со своим моральным тоном и акцентом на семью они стали считать себя, возможно, чуть-чуть «лучше», чем «бабочки» из Ньюпорта.

В 1892 году Селигманов посетил настоящий европейский аристократ. Это был князь Андре Понятовский, племянник короля Польши Станислава. Он обратился к Селигманам в Нью-Йорке с просьбой открыть счет и отметил, что их офис «очень похож на офисы банкиров в лондонском Сити, очень прост, расположен на первом этаже здания Миллс, в те времена самого большого здания такого типа в Нью-Йорке». Он не отличался особым архитектурным стилем, но был, как говорят англичане, «существенным». Здесь, писал принц, селигменцы «приняли меня сразу же и с любезностью, которая продемонстрировала мне, в каких