Искушение фараона - Паулина Гейдж

Эти дни, хотя и не были наполнены важными событиями, прошли для него в сильном напряжении. Нубнофрет, укрывшись под маской холодной любезности, по-прежнему усердно исполняла свои обязанности хозяйки дома, беспрекословно выполняя все его требования, но прежняя юная веселость в ней исчезла без следа. Сына Хаэмуас видел редко. Разговор с Гори – это испытание он все оттягивал и оттягивал. Шеритре можно рассказать, когда он в следующий раз поедет навестить Табубу и забрать у нее подписанный договор, но мысль о Гори вселяла в его душу необъяснимое волнение и глубочайшую тревогу. Но сейчас Хаэмуас огромным усилием воли заставил себя забыть обо всех своих печалях и, усевшись рядом с Сисенетом, завел непринужденную беседу о том, какая стоит невыносимая жара, и о том, что вода в Ниле падает. Тот отвечал ему в тон, и когда со светскими любезностями было покончено, Хаэмуас поднялся и провел гостя к себе в кабинет. В комнате царил дух спокойствия и сосредоточенных занятий. Хаэмуас указал гостю на стул, и Сисенет, поклонившись, сел. Он поближе придвинулся к столу, на котором Хаэмуас уже разложил бумаги. Сам древний свиток он отодвинул немного в сторону, где папирус слабо шелестел под легким дуновением воздуха.

Хаэмуас опустился на стул. Он не надеялся, что этот скромный, тихий человек окажет ему существенную помощь. Сисенет улыбнулся царевичу и протянул руку к древнему, свернутому в свиток папирусу. Хаэмуас прекрасно осознавал, что занимает весьма высокое положение среди научной элиты Египта, и теперь ему вдруг пришло на ум, что вся его нынешняя затея имеет перед собой лишь одну цель – доставить удовольствие Табубе. Он хотел было спросить, не нужно ли Сисенету чего-нибудь еще – перо, дощечку для записей, что-нибудь выпить, но голова гостя уже низко склонилась над блестящей поверхностью стола, и Хаэмуас решил не нарушать его увлеченной работы. Хаэмуас заставил себя думать в эти минуты только о том, что с волнением сжимали сейчас крепкие, загорелые пальцы Сисенета. На руках у него сверкали золотые перстни с бирюзой, которые Нубнофрет, несомненно, нашла бы грубыми и громоздкими, но Хаэмуасу они нравились. Сисенет читал свиток, а Хаэмуас смотрел, как эти кольца чуть шевелятся, когда он двигает руками.

Наконец Сисенет придвинул к себе и быстро просмотрел записки Хаэмуаса. В его взгляде царевич уловил легкий оттенок презрения, однако он в ту же секунду поспешил себя заверить, что у него, как, впрочем, всегда, когда дело касалось этого свитка, слишком разыгралось воображение. Он начинал тревожиться и волноваться. «Прошу тебя, пусть ты ничего не сможешь прочесть, – молча взывал он к Сисенету. – Скажи, что эта задача тебе не по плечу, что твоих познаний недостаточно, чтобы с ней справиться, и тогда я с чистой совестью освобожусь от этого наваждения». Сисенет чуть кашлянул, ненавязчиво привлекая к себе внимание, и его аскетические губы тронула едва заметная улыбка. Он поднял глаза, придвинул к себе дощечку и взял в руки перо, после чего снова развернул свиток. К папирусу он прикасался с почти религиозным благоговением, не спуская при этом глаз с Хаэмуаса.

– Здесь перед нами довольно сложная разновидность древнего египетского письма, – сказал он. – Ничего удивительного, что эти значки ввели тебя в заблуждение, царевич. Свитков той эпохи сохранилось чрезвычайно мало, но мне, к счастью, попадалась на глаза еще пара подобных примеров. Это было в Коптосе, где жизнь течет размеренно и неторопливо, мало в чем изменяясь на протяжении многих поколений, где ее не тревожат волнения и потрясения севера:

Хаэмуасу вовсе не хотелось улыбаться, пока он слушал эти витиеватые речи. Он не мог не заметить, что странный акцент в произношении этого человека теперь еще усилился, звучал более отчетливо и явно. Хаэмуас не мог понять, что это за выговор. Он настолько привык к нему, слушая, как говорит Табуба, что почти перестал замечать. Однако с Сисенетом он беседовал значительно реже, и теперь эти странные звуки отдавались у него в ушах непривычным, завораживающим, изысканным звоном.

– Ты хочешь сказать, что в твоих силах разобраться… перевести, что здесь написано?

Хаэмуас нетерпеливо ткнул пальцем в гладкий светлый папирус, который Сисенет любовно сжимал в руках. Его гость удивленно приподнял брови.

– Конечно, царевич, – сказал он. – Подожди еще секунду, и я запишу для тебя полный перевод.

Не веря своим глазам, Хаэмуас смотрел, как Сисенет положил свою дощечку поверх свитка, чтобы папирус не сворачивался, и начал писать. Перо громко и уверенно скрипело по гладкому и ровному, без единого пятнышка, папирусу, предусмотрительно заготовленному человеком, временно исполняющим у Хаэмуаса обязанности писца. Хаэмуасу стало вдруг трудно дышать. Страх и волнение охватили все его существо, когда он стоял там, наклонившись к Сисенету, низко опустившему над работой гладкую черную голову. Хаэмуас нервно зажал руки между коленями и словно зачарованный глядел на стройные колонки иероглифов, быстро выбегающие из-под пера. Текли минуты. Как может этот человек оставаться столь невозмутимым и спокойным? Эта мысль не оставляла Хаэмуаса. Хотя, возможно, то, что он пишет, вообще ни имеет большого значения. Может быть, это любовное послание в стихах, дневниковые записи о каких-то радостных внутрисемейных делах или же просто какой-нибудь список… Но тут ему припомнились странно знакомые ритмы и напевы этих фраз, припомнилась легкая высохшая рука мумии, сжимавшая свиток, и больше он не мог думать ни о чем ином.

Хаэмуасу показалось, что прошло ужасно много времени, когда Сисенет наконец поднял голову и положил перо в специальный желобок, выдолбленный в дощечке. Не говоря ни слова, он взял свой папирус и протянул его Хаэмуасу, который, касаясь его пальцами, так и не смог унять дрожь в руках. В комнате становилось все жарче, первая прохлада раннего утра сменялась удушающей бесконечной дневной жарой, раскаляющей неподвижный воздух. Свиток больше не шелестел, потому что не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. Свиток скрутился в рулон, а Сисенет сидел, сложив руки на столе перед собой, и ждал, что скажет Хаэмуас.

Хаэмуас покрылся испариной. Делая над собой усилие, чтобы начать чтение, он всей кожей ощущал на себе ясный и твердый взгляд Сисенета, проклиная себя за то, что пришел в такое волнение, и за то, что не в силах это волнение скрыть. Сперва он не понимал, что читает, смысл слов не доходил до его сознания, и Хаэмуасу пришлось чуть вернуться назад, просмотреть исписанный папирус с самого начала. И когда наступил миг понимания – гармонии между тем, что видел глаз, и тем, что фиксировало его сознание, – Хаэмуаса пронзил резкий жесточайший удар.

– О боги, я сам произнес эти слова, вовсе не понимая тогда их смысла, – застонал он, охваченный одновременно и восторгом, и ужасом, и хотя ему хотелось бы испытывать радость открытия, в душе неумолимо возрастал страх. – О боги! О боги! Что я наделал!

– Возможно, было не очень предусмотрительно произносить вслух эти слова, если ты догадался, что они имеют ритм, характерный для заклинаний, – заметил Сисенет, – но в данном случае, царевич, твоя ошибка была вполне безобидной. Что с тобой, царевич, ты болен?

Хаэмуас видел, что Сисенет поднимается из-за стола, и знаком приказал ему оставаться на месте.