Петербургский ковчег - Сергей Михайлович Зайцев

У Аполлона закружилась голова: ведь он держал сейчас тот листок, к которому прикасалась нежная рука Милодоры, счастливому взору его предстали строки, выведенные этой рукой и продиктованные не иначе ее сердцем...

Подавив волнение, Аполлон принялся читать...

«Господи! Да славится имя твое в веках!...

Тот кошмар закончился, и у меня появилась возможность, мне позволили... написать Вам... Ах, как я понимаю, в каком Вы состоянии все это время были, ведь Вы, мой сердечный друг, похоронили меня!... Когда мне рассказывали очевидцы о проявлениях Вашего горя, я, поверьте, страдала не менее Вас, но ничего не могла поделать, не имела права подать Вам какой-нибудь знак — сохранение полной тайны было непреложным условием моего спасения. Слишком многим рисковали люди, которые... Впрочем не о всем я могу писать и в письме, какое передаст вам граф; жизнь полна неожиданностей, и кто знает, в чьи руки написанное мною может попасть...

Зато я могу написать о другом...

Я люблю Вас, мой милый, мой хороший, мой добросердечный, мой прекраснодушный Аполлон. Я только о Вас и думаю, родной мой... Вы грезились мне там... И образ Ваш поддерживал меня во всех испытаниях... Вы грезитесь мне и теперь. Вы будто стоите со мной рядом, и пламя свечи, которое сейчас трепещет, — трепещет от вашего дыхания. А у меня замирает сердце... Я многие годы жизни без раздумья отдала бы сейчас, чтобы только оказаться с вами рядом и остальные годы провести вместе, ни на минуту не разлучаясь...

О Господи! Неужели такое возможно? Неужели существуют на свете счастливые возлюбленные, которые могут всю жизнь не разлучаться, которым на пути ни один недоброжелатель не готовит тернии?..

Милый друг мой! Когда Вы получите это письмо, я, возможно, буду уже очень далеко. У меня нет достаточно времени даже для того, чтобы написать письмо поподробней. Вот-вот войдет в комнату человек из прислуги и доложит, что экипаж готов. А предстоит мне дальняя дорога... Но знайте, что сердце мое с Вами рядом; знайте также, что живу я только ожиданием нашей встречи, которая, смею надеяться (и денно, и нощно молю о том Всевышнего), не за горами.

Я еще Вас не знала, но уже знала, что я — Ваша.

Вечно Ваша Милодора...»

Утерев слезы, которые все же сбежали по щекам, Аполлон спрятал письмо в конверт и позвонил в колокольчик.

Секретарь графа не замедлил явиться. Цепкие глаза этого вышколенного молодого человека сразу остановились на конверте в руках Аполлона.

— Их сиятельство, — Аполлон кивнул на портьеру, — позволили мне в случае, если возникнут вопросы...

— Мне известно, — кивнул секретарь. — Спрашивайте... Их сиятельство и сам бы ответил, но в силу занятости...

— Где сейчас госпожа Шмидт? Лицо секретаря было бесстрастным.

— На борту какого судна — не скажу... Но она на пути в Англию.

— Вот как!... — это известие опечалило Аполлона; он не ожидал, что Милодора так (!) далеко; минуту назад он полагал, что не завтра, так послезавтра увидит ее.— Господин граф отправил ее с важной миссией.

— С миссией? Но, может, она слаба... после всего...

— Ничуть. Госпожа Шмидт уже оправилась после всех нелегких испытаний, какие выпали на ее долю. И даже закалилась. Смею вас заверить, она чувствует себя хорошо.

— А миссия не трудна ли? Секретарь чуть приметно улыбнулся:

— Госпожа Шмидт красива, обаятельна, умна... Согласитесь: грех не использовать такую женщину на дипломатическом поприще... Заодно она доставит несколько писем, которые нельзя доверять в чужие руки.

— Где именно искать ее в Англии, я могу узнать? — волнение опять охватило Аполлона: а вдруг ему этого не скажут!...

Но секретарь, видно, имел распоряжение и на сей счет.

— Сегодня я этого не знаю. Однако если вы оставите свой адрес, то я разыщу вас и сообщу дополнительно... Их сиятельство велел передать, что посодействует вам при выезде, если вы решитесь...

— Разумеется. Это уже решено: я еду...

Аполлон шел по городу, на улицах которого еще всюду оставались следы наводнения. Унылая картина разрушений то и дело открывалась его взору, но, несмотря на это, на сердце у Аполлона было хорошо — успокоилось сердце. И теперь, быть может, впервые за много дней Аполлон почувствовал голод. Весьма кстати поэтому пришлась булочная некоего Колоскова... Когда Аполлон вошел в булочную, в ней не было никого из покупателей. Аккуратненькая хозяйка в накрахмаленном ослепительной белизны переднике с приветливой улыбкой вышла из-за прилавка встретить посетителя. Сам хозяин сидел в углу за столиком и поучал мальчишку какому-то ремеслу.

Аполлон сел за другой столик и, пока хозяйка выставляла ему пироги и наливала чаю, прислушался к речам хозяина. Удивительно, но тот наставлял мальчишку не ремеслу хлебопека...

Хозяин рассказывал, как делаются скрипки. Одну из скрипок своего изготовления он держал в руках.

— Делаем инструмент из хорошо просохшего дерева...

—...просохшего дерева... — будто эхо повторял мальчишка.

— Лучше всего подходит клен...

—...клен... — вторил детский голосок.

— Впрочем итальянцы делают и из груши...

—... груши...

— А вот дека, смотри... Ее лучше делать из ели...

—...ели...

Аполлон заинтересовался, спросил:

— А где взять хорошую сухую древесину? В лесу ель срубить — сушить долго. Хозяин булочной посмотрел на него приветливо:

— Зачем в лесу? — и он показал через окно на улицу. — Вон старый дом разбирают. Древесина в нем просохшая... отменная древесина...

Аполлон взглянул за окно. На улице напротив действительно разбирали старый дом, часть которого не устояла перед наводнением. Бородатые мужики в картузах складывали бревна в сторонке.

Хозяин булочной продолжал:

— Представляете, сколько скрипок можно сделать из одного старого дома! И сколько нежных песен можно на этих скрипках сыграть!... А между тем дом этот пойдет, скорее всего, на дрова.

— Вы же хлебопек, — выразил удивление Аполлон. — У вас вкусный хлеб. Зачем вам делать скрипки?

— Пекарня и булочная у меня для нужд, — с нескрываемой гордостью ответил хозяин лавки и потрепал сына по голове, — для копейки, для рубля. А скрипка — для высокого, для души... Разве не каждый у нас живет так?..

Да, уж многие говорили, что жизнь — театр. Кажется, античным авторам эта мысль впервые пришла в голову. Но это нам так кажется, что впервые, и, может, так казалось самим античным авторам. А мысль эта, несомненно, более древняя, ибо она проста и очевидна. Но не все играют в сказанном театре. Не играет старик — он прошел уже через все игры и устал от них; его все чаще посещают болезни, и это тревожит, тревожит (какие уж игры, если болит одновременно в нескольких местах!); его все меньше занимает, как он выглядит в глазах людей, но все больше волнует, как выглядит он в глазах Бога. Не играет ребенок; для него все — впервые; каждое явление для него — отдельная печать, каждый новый день — чистая страница; ребенок живет сегодняшним днем, а играют для дня завтрашнего... Не играет и гений; ему и не нужно играть — он сам по себе, никто не бросит на него тень — разве что ляжет на него тень от крыла ангела; гений над людьми — хотя это качество присуще и обычному таланту; гений над обстоятельствами — вот качество гения, роднящее его с Божеством...