Петербургский ковчег - Сергей Михайлович Зайцев

Поручик, отчаявшись докричаться, вернулся в переднюю и ударил в колокол — корабельная рында оказалась сейчас весьма кстати, как, пожалуй, никогда прежде. Тягучий и продолжительный звон колокола понесся над водой... Аполлон, Захар и Настя оглянулись.

Захар, увидев Карнизова, в растерянности потер небритый подбородок:

— Вот, дьявол!... А он что тут делает?..

Никто ему не ответил.

А поручик еще раз — громче и требовательнее — ударил в колокол. Видя, что Захар повернул лодку к нему, Карнизов сделал вперед несколько шагов. Он теперь стоял по грудь в воде и поднимал над собой парусиновый мешок, заполненный чем-то до половины, и клетку с мокрым нахохлившимся Карлушей. Карнизов ждал; он был бледен и вымучивал из себя некое подобие улыбки.

Уже через минуту поручик сидел в лодке — Аполлон и Настя перешли на нос лодки, уступив Карнизову корму. Как бы плохо ни относились к поручику Аполлон и Захар с Настей, оставить его без помощи и тем самым взять грех на душу они немогли. Карнизов не сказал им ни слова, только кивнул в знак благодарности и сразу принялся снимать сапоги, чтобы вылить из них воду.

Тут Аполлон и припомнил, что среди прислуги немало говорилось в свое время о сапогах Карнизова, кои тот берег и любил, кои чистил по пять раз на дню и коих якобы никогда не снимал, а когда все же снял однажды, полагая, что остался один в комнате, то подглядел кто-то, что скрывались у поручика под сапогами ноги козла с отвратительными полуприкрытыми длинной шерстью копытами... И вот представился случай Аполлону самому убедиться: правду ли сказывали или возводили на поручика напраслину.

Впрочем не только Аполлон с интересом смотрел, как разувается поручик, — Захар косился, побелел, словно полотно...

Карнизов же снял сапоги, сбросил на дно лодки мокрые портянки, и Аполлон с Захаром увидели, что у поручика самые обыкновенные ноги — в меру волосатые, в меру кривоватые (явно не благородная кровь!), с желтыми неровно остриженными ногтями.

Захар вздохнул с облегчением и взялся за весла. Когда поручик доставал из мешка сухие портянки, Аполлон заметил в мешке несколько толстых пачек ассигнаций крупного достоинства. Карнизов, оглянувшись на Аполлона, быстро прикрыл деньги какой-то тряпицей и завязал горловину мешка бечевой.

Распорядился:

— Давай-ка, Захар, налегай на весла...

И тут Карлуша, все это время нахохленно, но смирно, сидевший в клетке, пришел в движение. Он стал переминаться с лапки на лапку и, будто заводной, крутить в разные стороны головой; потом внимание его чем-то привлек Аполлон; Карлуша, склонив голову набок, презрительно и даже как бы надменно уставился на Аполлона, смотрел так с минуту, затем встрепенулся, отряхнулся, хлопнул крыльями и хрипло угрожающе прокричал:

— Кх-кх-кар-кар-р!... Гортанно, раскатисто, жутко...

И как будто только этого недоброго крика, словно какого-то сигнала, недоставало всем силам зла, сосредоточившимся где-нибудь поблизости: последняя опора — скорее всего одна из важных несущих стен — в доме Милодоры Шмидт не выдержала разрушительного действия воды, и дом начал оседать — с оглушительным грохотом, с тучами пыли, поднимающимися над развалинами...

Сначала обрушился высокий купол зала, потом вдруг фасад, как стенка карточного домика, отделился от всего здания и повалился вперед, на улицу, затопленную водой... Образовавшейся волной едва не перевернуло лодку.

Все комнаты дома — с меблировкой, с драпировкой и обоями, со всякой утварью — стали видны снаружи. Трескались стены, проваливались полы, толстые балки переламывались, словноспички, ветер гулял по открывшимся комнатам и коридорам, со звоном сыпались из окон осколки стекла...

Все, кто сидел в лодке, будто завороженные, наблюдали за этим крушением. Был страх, но к страху примешивалось еще что-то, похожее на восторг, на чувство преклонения перед мощью разрушительных сил, — слишком уж внушительным было зрелище. Вероятно, с таким же (но значительно превосходящим по силе) смешанным чувством взирали жители древних Помпеев на извержение Везувия. Увы, разрушение впечатляет человеческую натуру много сильнее, чем созидание; смерть страшит более, чем радует рождение...

Аполлон смотрел, как рушится дом, в коем он жил, в коем на краткий миг обрел счастье, в коем много работал, отмеченный вдохновением, в коем лелеял прекрасные мечты... И вот это все уходило, будто рок подводил черту под этапом жизни Аполлона — да и не одного его. Что было прежде, уже не вернешь, как не войдешь в одну реку дважды; что будет после, тебе знать не дано, и не подскажет ни одна сомнамбула, даже за самые большие деньги... Там, среди этого хаоса, среди камня и кирпича, пришедших в движение и, подобно мельничным жерновам, перетирающим все и вся, гибнет твой ученый труд, предмет, к коему ты приложил столько сил, с коим связывал столько чаяний, философский камень, который, кажется, держал уже в руках, выскользнул... гибнут твои любимые книги, кои просвещали и вдохновляли, кои грели душу. Аполлон на секунду прикрыл глаза... Но с этим домом гибнет и дурное; не случайно ведь дом начал рушиться с купольного зала — как с средоточия зла. Хорошее гибнет вместе с дурным, что здесь накопилось. Но по большому счету дом гибнет в своем худшем выражении. Хорошее — это необходимая жертва, хоть и слишком дорогая...

Аполлон открыл глаза и посмотрел вдаль улицы, залитой сейчас водой. Дома стояли плотно, один к одному... И Аполлон был сейчас уверен, что на месте разрушенного в скором времени поднимется новый дом — еще более красивый и совершенный, и в нем не окажется места дурному, только прекрасное, доброе и гармоничное будет процветать в нем. Под ангельским крылом красавицы-хозяйки здесь поселятся науки и искусства, живые ремесла — ковчежцы высокого мастерства, — здесь поселятся неспешная мудрость, порядочность, красота, душевная простота, милосердие, любовь... Дом поднимется, он не может погибнуть до конца, ибо это именно о нем сказано в Святом Евангелие, что был основан он на камне... Дом, что рухнул сейчас, потому что не мог не рухнуть, возродится, как птица Феникс возрождается из пепла, и будет стоять пятьсот лет, как живет пятьсот лет прекрасная червонно-золотая легендарная птица. А что станет с Домом после, то... Впрочем... будет день — будет и пища... Человеку не дано знать, что будет даже завтра; куда уж ему заглядывать на половину тысячелетия вперед!...

Только в третьем часу по полудни уровень воды остановился, и наводнение стало медленно терять силу. Переменился ветер, который до сих пор гнал из залива свирепые разрушительные массы вод. Но за эти пять-шесть часов разгула стихии в городе случилось немало бед. Аполлон это увидел уже на следующий день, когда появилась возможность пройти по улицам — унылым, мокрым, заваленным грудами мусора и пахнущих рыбой водорослей.

Многие дома не выдержали испытания; развалины можно было встретить тут и там. Так же встречались повсюду поваленные и вырванные с корнями деревья; изломанные стволы деревьев представлялись взору в самых неожиданных местах: посреди площади, или у парапета набережной, или торчащими из окон первого этажа здания... Кое-где попадались Аполлону на пути неубранные трупы лошадей — высились над мостовой крутые с проступающими ребрами бока. Жалкое зрелище представляли собой перевернутые изуродованные повозки извозчиков и некогда нарядные золоченые либо лакированные господские экипажи... Ту барку, что вчера встряла в тесном проулке, сегодня разгрузили и распиливали на части, поскольку не было никакой возможности вытащить ее целиком...