Городские легенды - Чарльз де Линт

Наверное, Томми для меня тоже вроде домашнего животного, только он умеет говорить. В его словах не всегда есть смысл, но если на то пошло, мало в чьих словах он есть. По крайней мере, Томми честный малый. У него что снаружи, то и внутри. Никакого притворства, никаких скрытых мотивов. Он просто Томми, здоровый парень, который никого не обидит, хоть палкой на него замахнись. Любит улыбаться, любит смеяться — отличный парень. Пары винтиков в голове не хватает, только и всего. Черт, смотрю иной раз ему в глаза и кажется, что у него правда одни винтики в голове.

Я знаю, что вы подумали. Парню вроде него место в соответствующем заведении, и, наверное, вы правы, но только врачи в клинике Зеба решили, что он выздоровел, когда его койка понадобилась для кого-то, чьи родственники могли заплатить за место, которое Томми занимал бесплатно, и не очень-то расшибались, чтобы вернуть его обратно.

Мы живем в самом центре того района Ньюфорда, который одни называют Катакомбами, а другие — Сквотландией. Это мертвая часть города — дебри пустырей, заполненных мусором и брошенными машинами, выпотрошенными домами и грудами щебня. Я сама видела газетные статьи, в которых ее называли язвой, позором нашего города, рассадником преступности и расовой розни, хотя среди нас есть люди всех цветов кожи, какие только можно себе представить, и мы неплохо уживаемся друг с другом, может быть, просто потому, что никто не лезет в чужие дела. И мы не столько преступники, сколько неудачники.

Сидя в своих модных квартирках и домах с водопроводом и электричеством, добропорядочные граждане Ньюфорда, у которых не болит голова о том, когда и где в следующий раз удастся поесть, придумали немало всяких имен и прозвищ для этого места и для нас, но те, кому приходится здесь жить постоянно, зовут его просто домом. Мне он представляется этаким разбойничьим гнездом, какие бывали раньше на Диком Западе — городишки из пары десятков полуразвалившихся домов посреди пустыни, где только изгоям и место. Конечно, не исключено, что парни вроде Ламура или Шорта, которые писали о таких местах, их просто выдумали. Я знаю, что многие люди романтизируют бродяг, точно так же как они смешивают героев и разбойников, добро и зло.

Мне и самой хорошо знакомо это чувство, но ту единственную пару розовых очков, которой мне довелось владеть, я разбила давным-давно. Иногда я притворяюсь, что живу здесь потому, что мне так нравится, потому, что это единственное место, где я чувствую себя свободной, потому, что здесь обо мне судят по тому, кто я и на что способна, а не по тому, какие у меня навороченные родители, и потому, что чем ближе к полной нищете, тем она приятнее.

Я не говорю, что это красивый район. Я даже не утверждаю, что мне нравится здесь жить. Все мы просто убиваем здесь время, перебиваемся как можем. Каждый раз, когда я слышу о том, что кто-то загнулся от передоза, вскрыл себе вены, прыгнул с крыши или удавился, мне приходит в голову, что вот и еще один из нас на свободе. Здесь же зона военных действий, и, как из Вьетнама, отсюда можно уйти либо в цинковом гробу, либо на собственных ногах, но с вечным напоминанием об этом месте — холодной тенью оно маячит у тебя в душе, заставляет просыпаться в холодном поту ночами, беситься и сходить с ума на новой работе, дома, с друзьями, где угодно, а все потому, что Катакомбы зовут тебя, говорят, что, может быть, ты не достоин всего того, что у тебя сейчас есть, напоминают о тех, кто остался позади и кому не так повезло, как тебе.

Почему мы продолжаем так жить, не знаю. Нет, давай уж начистоту. Не знаю, почему я продолжаю так жить. Никогда ничего другого не видела, вот в чем, наверное, дело. Или, может быть, я просто слишком упряма и не хочу сдаваться.

Анжела — ну знаете, та доброхотка с Грассо-стрит, которая заправляет программой спасения таких как я, от улицы? Так вот она говорит, что я рассуждаю как нигилистка. Когда она объяснила, что значит это слово, я чуть живот не надорвала от смеха.

— Ты же знаешь, откуда я, — сказала я ей. — Так чего еще от меня ждать?

— Я могу тебе помочь.

Я только головой покачала:

— Тебе просто нужна часть меня, только и всего, но у меня у самой ничего не осталось, мне нечего тебе дать.

Только это не вся правда. Дело в том, что у меня, как у всякого добропорядочного гражданина, есть свои обязанности. У меня есть собаки. И Томми. Я пошутила, когда назвала его еще одним домашним животным. Так его прозвали байкеры, которые устроили свой сквот на нашей улице. Для меня они — собаки и Томми, я имею в виду, — все равно что семья. Во всяком случае, никого ближе ни у него, ни у меня никогда не будет. Если я уйду, что они без меня станут делать? Я согласна уйти только вместе с ними, а кому мы нужны такой компанией?

Томми просто помешан на журналах, хотя не может прочесть ни слова. А вот я люблю читать. Книг у меня дома тысячи. Я собираю их в мусорных баках за книжными магазинами — вы знаете, что они срывают обложки, чтобы получить обратно деньги за непроданные экземпляры, а книги просто выбрасывают? Никогда не могла понять, какой в этом смысл, но мне-то как раз жаловаться не приходится.

Я не очень разборчива в чтиве. Просто люблю истории. Даниэла Стил или Достоевский, Сомерсет Моэм или Кинг — какая разница. Главное — забыться чужими словами.

Но Томми любит журналы, и особенно те, где есть его имя на обложке — стикер подписчика, понимаете? Только эти два слова он и может прочитать: «Томас» и «Флуд». Я знаю, что его имя Томми, потому что он сам это знает, он же мне и сказал. Фамилию я придумала сама. Дом, в котором мы живем, стоит на Флуд-стрит.

Он любит журналы наподобие «Пипл», «Мы», «Еженедельное развлечение», «Лайф» и прочие в том же духе. Много картинок, мало слов. Он просит меня вырезать для него картинки с людьми, животными, рекламу, а потом играет с ними, как будто они бумажные куклы. Наверное, это его способ забыться. Чем бы дитя ни тешилось.

В общем, я завела свой ящик на почте на Грассо-стрит, у офиса Анжелы, и все журналы мне посылают туда. Раз в неделю я прихожу и забираю их — чаще всего во вторник днем. Конечно, для меня это немного дороговато — по помойкам приходится дольше лазить, понимаете? — но что делать? Не лишать же его единственного удовольствия. Люди считают меня жесткой, кроме тех, кто думает, что я спятила, и, может быть, они правы, но я не злая.

Главное, из-за чего я раскошелилась на этот ящик, это письма от всяких благотворительных организаций, реклама товаров, услуг, компаний, которые туда постоянно сбрасывают, они интересные, по крайней мере для Томми. Раньше я их выбрасывала, но один раз он пришел вместе со мной на почту, увидел, как я это делаю, и так разволновался, что я теперь всегда приношу домой почти все. Он называет их сюрпризами. Первое, что я от него слышу, когда появляюсь на пороге, это: «Сюрпризы были?»

В тот четверг, когда все это началось, я зашла на почту и, как всегда, свирепо глянула на клерка, надеясь, что однажды до него что-нибудь дойдет, хотя едва ли. Это он напустил на меня Анжелу. Решил, что в девятнадцать рановато становится мешочницей, особенно для такой хорошенькой девчонки, как я. Думал, сможет помочь.