Святослав (Железная заря) - Игорь Генералов

— Все во двор!

Кто-то в веси часто и сильно заколотил в било. Старк в любопытно-гневном возбуждении выскочил на улицу:

— Пожар, что ли?

И застыл, уставясь на раскосмаченную Белаву, что едва стояла, опираясь на воротину.

— Печенеги, дед! Уезжать надо, — спокойно, как о будничном, сообщил Бретеня.

Время завертелось вокруг быстрым колесом. Отеня потащил к возу до сих пор ничего не понимающих Усладу с Зимавой. Мать упиралась и голосила:

— Щи в печь поставить надо, простынут!

— Павша! Где Павша?

Младшего нашли на заднем дворе и обалдевшего от суматохи, творившейся вокруг, бросили в воз. Старк, переваливаясь подстреленным селезнем, раздобыл секиру и, деловой и спокойный, залез к остальным. Отеня повернул к старшему сыну заалевшее пятнами лицо, крикнул:

— Уезжай!

— Нет! — твёрдо ответил Бретеня. — Ты добро собери, а я другого коня выведу!

Не дожидаясь решения отца, Бретеня сунул кнутовище Павше в руку, ладонью легонько стукнул брата по затылку, чтобы пошевеливался. Павша подхватил вожжи, выпрямился и щёлкнул кнутом. Конь рванул с места.

Пока отправляли своих, Белавы и след простыл. Воздух пах пылью, псы заливались истошным лаем. Хмурый сосед по имени Бушуй вертел головой по сторонам, озабоченно глядя на проезжающих, идущих, бегущих весян, почесал в затылке и исчез за тыном. Отеня опустевшим взглядом смерил сына:

— Эх, бедовый!

Терем, в который было вложено столько любовного созидательного труда, стоял удивлённо опустелый, как собака, не понимающая, за что её побил хозяин. Отеня остоялся на пороге, будто что-то его задержало. Он не услышал, скорее почувствовал, опасность. Ледяное спокойствие объяло голову, будто не было сполошных сборов. Он неспешно взял рогатину из клети, попробовал ногтем лезвие, выведенное наперёд, почти как у боевого копья. Развернувшись, шагнул с крыльца. Сквозь отвёрстые ворота увидел, как какие-то оружные вершники, с воплями пронеслись по веси — догонять убегающих русичей. Отеня вещал, не зная откуда, что его семья спаслась. Он шептал хвалу Перуну, просил не живота, но достойной смерти.

Сосед Бушуй лежал посреди дороги с разрубленной головой, заметаемый пылью, поднятой копытами вражьих коней. Его родичей волочили на арканах. Казалось, крик страха и боли заполнил всё пространство вокруг. Отеня двинулся навстречу вывернувшему в его двор вершнику. Печенег не ожидал увидеть невидимого за наполовину прикрытой воротиной Отеню, спешно осаживал коня. Отеня махнул рогатиной. Лезвие, описав дугу, отсекло руку, сжимающую топор, почти по локоть. Отеня снова вздел рогатину — добить. Следовавший за товарищем степняк быстро поднял лук и выстрелил, как бьют стрепета, неожиданно выпархивающего из высокой степной травы. Стрела, разворотив грудь, прошла навылет. Отеня, покачнулся на ногах, сделал шаг вперёд и повалился, будто подрубленный, негнущийся ветрам дуб.

Умирающие руки скребли землю, не желая отпускать жизнь, пока засапожник не перерезал нить, связующую душу и тело.

Четверо печенегов исчезли в тереме. Прошло немного времени и двое выволокли сундук. Поспорив о чём-то на каркающем языке, разошлись, один — обратно в дом, второй направился к стае выгонять скотину. Бретеня появился за его спиной неслышно, хотя и не скрывался, уверенный в своей правде, по которой муж должен мстить за убитого отца. Тяжёлая секира, которая валила столетние крепкие дерева, взметнулась в сильных руках и опустилась на спину находника, вспоров стегач и, будто ветку, с хрустом переломила хребет. Уставившись на содеянное, Бретеня упустил спасительное время, когда можно через дворы уйти и знакомыми тропами, приложив сметку, добраться к своим в лес. Вышедший печенег сразу заметил убитого товарища. Когда парень бросился на тын, подтягиваясь на руках, меткий чекан настиг его, вонзившись в спину, чуть ниже затылка.

Развернувшись и обойдя стан на Лыбеди, печенеги взяли город в плотное кольцо. В первый день осады похоронили своих павших в сшибке с Блудом, на виду горожан принеся в жертву трёх полонянок тому самому старшему передового отряда кочевников. Воин, видать, был знатный — печенеги потрясали оружием и слали проклятья на своём и славянском языках осаждённым. Блуд, снова и уже не случайно оказавшийся рядом с Ярополком и наблюдающий с ним дохороны, цедил сквозь зубы:

— Мне бы сотен восемь окольчуженных кметей — и через полчаса я никого из них не оставил бы в живых...

Приступов так и не было. Печенеги иногда, может, для острастки, а может, для удали, подскакивали к валам, пускали стрелы и тут же уносились прочь. Защитники тоже не дремали: сменяясь на валах, глядели в оба, в самом Киеве углубляли колодцы, забили половину скота, завялив мясо. Ярополк сдержал-таки слово, подав Блуда Ольге. С самой княгиней Красный так и не встретился, ему сообщил об этом Гуннар. Смерив долгим новым взглядом, сказал:

— Ко мне пойдёшь! Подручником.

«Во повезло, так повезло!» — с досадой подумалось Блуду. Но, несмотря на то, что Красный сначала невзлюбил боярина и поглядывал на него с опаской, тот оказался мужем незлобливым и не держал на Блуда сердца за тот вывод рати под город. Гуннар сразу дал под защиту ему один из валов, тем самым показав, что доверяет. Собираясь вечером на совет, когда печенежский стан затихал, окутываясь россыпью костров-светлячков, запросто, не чинясь, спрашивал у Блуда совета на равных с остальными. Ведь верно говорят: посоветовать может каждый, но грамотно подать совет могут далеко не все. Никто не ведал, когда придёт помощь. Нескольких охотников, пытавшихся выбраться из города, поймали и головы наутро выставили на кольях. Весть отправить было невозможно, и людей больше не посылали на верную смерть.

Снедной припас берегли, ибо невесть сколько предстояло сидеть. В осаде, почитай, все были впервые. Ярополк пожалился Гуннару, что мать даве отказалась от лишней доли хлеба, молвив, что ничем от иных отличаться не хочет, ибо были те, кому ещё хуже. Воевода знал, что разубеждать Ольгу бесполезно, от того камнем лежала тяжесть на душе — ведал, что больна княгиня. В стан печенеги пригоняли каждый день новый полон, волокли плачущих жёнок, орущих детей, злыми глазами на это взирали с валов киевские мужики. Гуннар не раз уже слышал обидное, сказанное взаболь:

— Где князь-то наш? Чужую землю всё блюдёт, а своя огнём горит!

От слов этих хотелось взять дружину, выйти за ворота и встретить смерть в бою, строго, не теряя чести, вместо того чтобы прятаться за валами.

На восьмой день осады киевская стража заметила русскую лодью на той стороне Днепра. Весть тут же разлетелась по городу. Осаждённые, толкаясь, заполнили валы. Угасшая надежда и казавшееся вечным сидение на глазах сменялись радостью. Боярин Важдай, прикрыв ладонью от солнца острые молодые глаза, разглядывал прапор на мачте.

— Претич пришёл! — молвил он.

— Претич о четырёх лодьях ходил, — возразили ему.