Пангея - Мария Голованивская

Помимо поляка у Михаила был еще один сосед, точнее соседка. Ее звали Анита, румынка, она работала уборщицей у хозяев в двух улицах отсюда.

В юности Михаил был не то чтобы большой молодец. Сразу после школы он поступил в университет на физфак, вместе с ним в скрипучих коридорах объезжалось еще немало отменных интеллектуальных скакунов. Многих все-таки приучали к седлу, привык гарцевать и Михаил, но других оценили и приласкали больше, чем его. Престарелые профессора и молодые отчаянные карьеристы из аспирантов, которым доверяли принимать сессии, как-то недолюбливали его. Черт знает почему.

Именно на его ответе профессору попадала «шлея под мантию» — и он начинал занижать оценки. Именно когда Михаил тянул билет, в аудиторию входил декан и экзаменатор вдруг просыпался, оживал и начинал показно придираться и задавать массу дополнительных вопросов, обыкновенно обнажая сильно прокуренные зубы и шевеля серой растительностью в носу и ушах.

Михаил был честен, хотя, может быть, и не всегда аккуратен, не всегда точен и пунктуален, не всегда его рыжая шевелюра была послушно уложена на пробор, но он хотел быть честным и хорошим мальчиком, которому должна помочь правда и уверенность в добротности своих намерений.

По поводу таких мальчиков у Господа и сатаны давным-давно шла кипучая дискуссия, и сатана уже многократно оспорил право таких мальчиков на божественное покровительство. Здесь дело даже не в гордыне, мол, нечего воображать себя эдаким молодцом, а в обязательном осуждении других и обидчивости, извращающей людские души, непременно следующих за нелепой приверженностью добру.

Так вот Михаил давал списать и получал отметку ниже, чем списавший. Он одалживал новый уникальный инструмент — калькулятор или какой-то электронный прибор, купленный ему физиком-отцом в специальном магазине для юных экспериментаторов своему другу и у друга все сходилось и получалось, а у него самого — никогда.

Девушки, которые ему нравились, трепетные, вдумчивые, с еврейскими тяжелыми бедрами, всегда влюблялись в других парней, великие ученые с золотыми звездами на лацканах одаривали своим расположением совсем, совсем не его, и именно через эту свою невезучесть он стал сначала известным скандалистом, а потом и диссидентом, борцом с Лотовой системой, где ему, Михаилу, всегда отчаянно недодавали.

Когда еще в отрочестве он принимал участие в дворовых состязаниях на выносливость, на умение терпеть боль, то всегда, проиграв, спрашивал себя: почему никто никогда не помогает мне? Этому барачному ничтожеству, сыну отчаявшихся бедолаг, кто-то всегда помогает терпеть ожоги от спичек, надрезы, на которые сыплют соль, удары молотком по ногтям, а умненький и чистенький Мишаня не выносит боли. Почему, почему так?

Когда Богомолов пригласил его в свой институт — прославленный ФИАН, когда он вошел в рабочую группу, призванную на Эльбрусе откупорить все семь печатей заветной тайны, — он не поверил своим ушам. Ему что, первый раз в жизни повело? Никогда не везло и вдруг — нате получите? Да какой из него везунчик? Вечный подранок с заплеванной душой разве может облачаться в одежды везунчика?

Он когда-то даже пробовал перестать быть хорошим, чтобы приманить удачу. Он делался писаным злодеем, с ненавистью озирался вокруг, доносил по начальству, ставил подножку. Это тоже не помогало, ему не везло и все. Он часто вспоминал, как в первый год работы с Богомоловым донес на коллегу — успешного и блистательного молодого физика с извечной ухмылочкой и адским огнем в глазах, что тот передает секреты американцам. Коллегу отстранили. Начали расследовать, завели дело. Многие тогда тоже дали против него показания, не потому, что и вправду что-то знали, а просто потому, что раздражал он своей неустанной победительностью. Сначала от него, безработного, ушла жена, потом друзья перестали давать ему в долг, потом он отчаянно запил и завершил весь этот обвал веревочной петлей. И что же? Досталось ли что-то Михаилу? Народная любовь, озарение, должность сенешаля? Отнюдь. Ничего. Никакой черт не вздрогнул и не подставил ему свое мохнатое плечо.

Когда за его хвостатую закорючку под петицией в защиту известного опального академика Михаилу подкинули доллары и упекли за решетку, когда он осознал, что окончательно сломал жизнь Асах и что больше никогда не увидит ни низкое в крупных звездах небо над Эльбрусом, ни его отражение в ее черных глазах, — он наконец-то принял свою судьбу, отрекся от попыток научиться выдерживать сильную боль и сломался на первом же допросе, согласившись в обмен на уменьшение срока и на содействие в отъезде за рубеж написать пасквили и на академика Богомолова, и других своих коллег, и даже на нее, сумасшедше любимую Асах. Почему? От отчаяния. И от надежды. А что говорить, разве любой хороший физик не мечтает уехать в прославленный университет для занятий наукой и именно своими открытиями, а не чем-то еще выдать всю положенную человечеству дань, о которой так часто в подобных обстоятельствах задумывается подсудимый?

В камере предварительного заключения с ним сидел некто Александр Крейц — твердокаменный оппозиционер — чугунная голова, истерзанный и опытный каторжанин с затекшим кровью глазом и до уха разорванной губой. Он тогда сказал ему:

— Сломаешься — будешь для них слаще пряника, обязательно потом слопают тебя за чаем, вот увидишь.

Михаил много раз впоследствии слышал о Саше Крейце, читал о нем восторженные славословия и ни разу не пожалел, что их судьбы не сплелись, хотя могли бы. Этот разговор про пряник был до того, как Михаил все подписал и написал: у него тогда еще был выбор. Но Саша — герой, со всей геройской глупой самоотверженностью кидавшийся в жертву, он ничего больше не умел и никого никогда не любил. Как-то ночью, когда сизый дым самокруток в камере немножко рассеялся и вонь из параши словно куда-то улетучилась, ненадолго, всего-то на пару часов, он счел, что обстановка располагает к лиризму, и рассказал про свою девушку, Лидию, которая предала его, выбрав какого-то проходимца. Он говорил о своих страданиях, как о битве добра и зла, он благословлял и проклинал отнюдь не тех, кто ответственен за жизнь и смерть чувства, он сыпал дурацкими догмами, заставив Михаила окончательно отодвинуться в сторону и вступить на свою, пускай и скользкую, дорожку. Михаилу была ведома жизнь чувства, он, конечно же, разглядел в следователе переодетого старого библейского персонажа, угощавшего яблоками, он отчетливо видел развилку, к которой привела его старая судьба, где были и Асах, и Богомолов, и его потянуло налево, по кривой дорожке, невесть куда, за туманы, в далекие края, где он сможет ласкать руками — кто знает, а почему бы и нет? — свои открытия.

А что ждало Александра?

Смрадные тюряги?

Подвалы Лота?

Светил ли ему когда-то свет истины? Ласкал ли он когда-нибудь такую женщину, как Асах? Проникал ли в глубь такой бездны?

Анита понравилась Михаилу сразу — чернявая, юркая, веселая. Тесто, только выпрыгнувшее из печи. Простушка, конечно, по сравнению с Асах, плебейка, но разве мужчине, вышедшему из тюрьмы и проделавшему длинный путь к этому имбирю и этим колоколам, нужна белокожая недотрога?