Пангея - Мария Голованивская

— И ты говоришь это? — вспыхнула Клара. — Ты, который столько говорил мне о ветре и о привилегии жить малым?

Прежде чем поговорить с Кларой о ее измене, Федор советовался с доктором в очках с черепашьей оправой, к которому его направили его посольские друзья. Это был уже очень пожилой профессор, который неплохо знал русский, благодаря, как он выразился, «войне с фашистской Германией». Выслушав всю историю об измене Клары, он сказал:

— Вашей жене совершенно не нужно то, что вы можете ей дать и даете ей. Попробуйте дать ей то, что ей нужно.

Он не услышал черепашью оправу. Он кричал на Клару, оскорблял, шантажировал. Заберет детей. Отравит жизнь. Организует волчий билет. Клара проплакала несколько дней и навсегда отказалась от встреч с Анандом. В одну секунду пружина привычно встала на место, сжалась, вошла в пазы. К телефону ее больше не подзывали, за покупками с ней теперь ходила домработница, почту забирал Федор. Слезы закипали у нее в горле, она не могла сдержать их, ну да что за беда, разве мир может растаять от слез?

Она хорошо помнила, это был четверг, в пятницу она собиралась с Анитой на рынок — уютные рыночки по пятницам в преддверии выходных дней — зелень в пучках, коренья, черные баклажаны, помидоры, словно насосавшиеся венозной крови, темные, с тугими сгустками плоти под кожей, — еще бы август месяц, через две недели они с Федей полетят в Нью-Йорк — прекрасно! Нужно забежать за анализами — рядовое обследование, и бежать собираться домой. Скорей, скорей! Они с Анитой сели в служебную машину и в девять утра отправились на рынок, моросил дождик, хотя его обещали только во второй половине дня. Они купили этих помидоров, ягод все сплошь каких-то черных — черники и ежевики, и на обратном пути шофер завез ее в посольскую больницу, где уже через каких-то пятнадцать минуть ее огорошили результатами обследований: рак шейки матки, операция нужна безотлагательно.

А?!!

Вспомнила об Ананде, внезапно представила себя уже окоченевшей в гробу. С биркой на ноге, видно, в морге позабыли снять, и туфли пристроили просто поверх. Сын Яша склонился над ней, глядит на край патологоанатомического шва, упирающегося в ямочку на шее. Боится опуститься к ее ледяному лбу, поцеловать его.

Клара заплакала.

Ей выписали успокоительное.

На следующий день Федор договорился, что операция будет после Нью-Йорка.

— Нельзя и это отнять у нее, — с твердостью произнес он, когда доктор с нажимом несколько раз произнес: «Cito! Cito!»

Услышав о вероятной скорой кончине Клары, Федор почувствовал нездоровое оживление. Неужели этой тухлой унылой жизни настанет конец? Да он молод еще! Он еще поживет!

Клара внимательно посмотрела на Терри:

— Терри, дорогая, откуда ты знаешь, что я скоро умру?

Та не ответила. А что отвечать? Ведь Федор предупредил их, что Клара не в себе и не надо реагировать, если будет какой-то эксцесс. Но разговор расклеился, и они быстро ушли.

— Страшно на них смотреть, — сказала Терри Джорджу, — не дай бог такое нам.

— Они сами виноваты, — спокойно сказал он. — Эти русские такие безответственные и перед собой, и перед людьми. Никогда они не станут европейцами! А нами — и подавно!

По дороге назад в самолете у Клары началось кровотечение. Ей было мучительно истекать кровью в присутствии чужих людей, да и Федору было невыносимо неловко. Она задыхалась — страшно умирать вот так, на высоте, в клубах табачного дыма, — пассажиры нервничали, курили, давали бессмысленные советы. В салоне в конце концов нашелся доктор — совсем молоденький мадьяр, он осмотрел Клару настолько, насколько позволяло самолетное кресло, и твердо сказал Федору: «Мы должны немедленно сесть, иначе она потеряет очень много крови и может погибнуть. Мы должны сесть как можно скорее». Самолет посадили, ведь она не обыкновенная пассажирка, а жена главы торгпредства.

Когда садились, Клара старалась смотреть в окно, чтобы отвлечься от мыслей о будущем. Куда она летит, куда приземляется?

Клару привезли в старинный госпиталь близ монастыря — Меттенского аббатства — через год после этого перелета. Прогноз по ее состоянию был наихудший — несколько сделанных операций не помогли. Возможность положить жену в одну из прекраснейших клиник Германии была уникальной — Федору помог старинный друг его отца, служивший в то время послом. От этого подарка Федор был счастлив, он страшно тяготился умирающей Кларой и хотел как можно скорее сбыть ее с рук. Он видел картинки Меттенского аббатства: роскошное место, старинное, святое, необъятная библиотека под расписными сводами среди восхитительных резных колонн. Во время процесса над ведьмами в Натенберге в 1647 году колдуньи под пытками признались, что им не удалось одолеть достославное аббатство, поскольку оно находилось под особой защитой высших сил и всемогущественного Креста. Разве он не оказал ей уважение, поместив ее перед смертью прямо в рай?

В толстой старинной книге, от кожаного переплета которой пахло пылью и книжными жучками, про жизнь Клары было сказано так:

«Бледная и усталая женщина держит в руках прекрасную ажурную паутину, создать которую — большой и скрупулезный труд. Но любой острый предмет или даже порыв ветра может порвать ее, превратив в жалкие лохмотья, и весь вложенный труд пойдет прахом».

Эту завораживающую книгу с причудливо раскрашенными гравюрами и немногословным текстом под ними как-то принесла ей медсестра, носившая красивое библейское имя — Саломея, чтобы развлечь картинками несчастную. Первое, что увидела Клара, распахнув фолиант, было аллегорическое изображение «Напрасного труда», которую та отнесла на свой счет.

— Тебе только кажется, — попыталась успокоить ее медсестра, — что сейчас каждый предмет и каждое слово говорят с тобой. Всегда в страдании нам кажется, что все есть знак. Но мир равнодушен к нам, — поспешила заключить она, видя, как она все больше и больше расстраивается, — только Господь жалеет нас.

— Это ведь ты дал ей время? — продолжил сатана, опершись на резную колонну, сразу после того, как за Петром и Павлом закрылась дверь.

Закат увял, и его мгновенно сменил бутон нового рассвета, когда эти двое беседовали, никакая ночь не нарушала равновесия между двумя собеседниками.

— Да, я дал ей одно время, — спокойно ответил Господь, — но в нем ей стало скучно, и она придумала себе множество времен.

— Это не оправдание, — зло прошипел сатана.

— Я разве должен перед тобой оправдываться? Я дал время, ты дал часы. Теперь все жизни похожи одна на другую.

— Ты хочешь сказать, что я создал ад на земле?

Сладкая бедность ученого. Хрустально-синие вечера, мерцание огней за окном. Прирученные цветы, которые слизывают капли воды прямо с пальцев. Не важно, что прописаны в ржавых консервных банках на подоконнике, — где бы они ни жили — в Москве, на Эльбрусе, теперь вот в Вене. Он всегда добывал эти цветы у бедных старух, — даже в Вене нашел несколько таких на окраине, на рынке, где торговали усатые столетние грузинки: он еще съел тогда в грузинской забегаловке маслянистый хачапури цвета солнца, а потом и огненный от красного перца аджапсандал, с большими, по-русски щедрыми кусками картофеля.