На златом престоле - Олег Яковлев

— До чего ж дошёл ты, боярин! — с сокрушением потряс копной рыжих волос Семьюнко. — Дочерью родной торгуешь! В блудницу, в бабу дорожную её превратил! Она у тебя с Берладником переспала, а теперь, выходит, мне её сунуть хочешь. А завтра, скажем, угры придут, так ты им её подложишь? Да, Творимир, не ведал я, что сволочь ты этакая! А богатство твоё мы и так возьмём. Верно ведь, други?!

— Знамо, тако, — пробасил рослый чернобородый Рагуйло.

— Да как же... Как же се! — Творимир затрясся от возмущения. — Да как вы... Я всю жизнь копил... Я — боярин! — выкрикнул он, чуя, что никакие уговоры не действуют и следует ему ожидать самого худшего. — Как ты, отрок простой, голь перекатная, меня судить можешь!

Откуда и взялось у посадника столько спеси! Вроде только что ползал по полу, молил о пощаде, а теперь говорит о своих правах и смотрит на Семьюнку с презрением, как тысячу лет назад родовитый римский патриций взирал на плебея.

— Вот что, други! — В зелёных глазах Семьюнки зажглась, заискрилась тяжкая, лютая ненависть. — Повесить немедля вон на том дубу у окошка переветника сего! Хватит с ним возиться, хватит гадости его слушать нам!

Выволокли яростно сопротивляющегося Творимира дружинники во двор, подготовили крепкую пеньковую верёвку, укрепили её на толстом суку. И вот уже болтается переметчик в петле. Из окна на нижних сенях видел Иван его ноги, обутые в украшенные золотым узорочьем зелёные сафьяновые сапоги.

«Сапоги взять бы! Пригодятся! Может, мне бы подошли как раз, — со вздохом глянул Семьюнко на свои порядком истоптанные дорожные постолы. — Господи, да что я — берладник лихой! С мертвеца стану стаскивать! Как токмо и мысли такие в голову лезут! И без того всё именье его заберу!»

Ещё раз глянул Семьюнко на висящего в петле Творимира. Синим сделалось лицо боярина, язык вывалился изо рта, каким-то нелепым казалось его грузное вытянувшееся тело. Почему-то жаль стало Семьюнке этой погубленной жизни. Качнул он головой, подумав, что, собственно, того ведь и добивался, чтоб Творимира сгубить, а именье его присвоить без помех. Тем паче что князь был не против. И всё-таки жалость к убитому охватывала душу. Думалось уже: может, пощадить следовало этого несчастного старика?! Сидел бы он себе под замком, доживал бы век свой, гнил потихоньку. Потом, глядишь, выпустил бы его Ярослав, простил бы.

Что опять за мысли глупые!

Отбросил прочь Семьюнко жалость. Вышел во двор, велел ратникам готовить коней.

«Поеду, сёла Творимировы погляжу», — решил он.

...Змейкой петляла между длинными пологими увалами дорога. Вот и Сирет проблеснул впереди, узкий, быстрый, как почти все стекающие с Карпатских гор реки. Вот и село видно. Крыты соломой крыши мазанок, плетнями огорожены дворы. Подъехав ближе, понял Семьюнко, что село пусто. Ни петухи не кричали, ни собака из подворотни не лаяла, ни корова не мычала в стойле.

Спрыгнув с коня, обошёл он все дома, и только в одном обнаружил ветхого белобородого старца, который с превеликим трудом передвигался по дому при помощи длинной и толстой сучковатой палки.

— Ты, дед, один тут живёшь, что ли? — вопросил неприятно изумлённый раздосадованный отрок.

— Один, мил-человек.

— Где ж остальные-то?

— Ушли они, человече. Боярин наш залютовал вовсе. По семь шкур драть стал. Ни тебе закона, ни покона — отдавай гобино[243], и всё тут. То на барщину народ заберёт, то резы[244] велит брать неслыханные. Тиуны у его больно ретивые — чуть что, плёткой по спинам нас отхаживали. Ну, и сорвался народец. Ушли, с семьями вместях да со скотиною, в леса да в горы, подалее от кабалы боярской. Один я тут остался. Стар, невмочь[245] мне.

...В другом селе история повторилась, третье вовсе лежало в руинах. Всюду виднелись следы недавнего пожара. Семьюнко кусал в негодовании губы. Ох, и дрянь же, оказывается, сей Творимир! Ну и душегуб! Ну и мздоимец! Не зря, выходит, велел он его повесить на суку. Вот что делают, когда далёк княжеский суд! Обнаглели совсем бояре!

«Мне бы столько земли! Я б тут и урожаи добрые собирал, и людей бы щадил. Когда надо, подтянул бы узду, где надо, ослабил. А эти... Им бы одно: хапать, да поболее! В грядущее не глядят вовсе!» — рассуждал, едва скрывая злость, отрок.

Он, Семьюнко, любил серебро, был охоч до богатства, но он прекрасно понимал, что одними ударами плёток его не добыть.

В одном из сёл, самом обширном, слава Христу, нашлось немало жителей. Среди них сыскались и староста волостной, и священник с дьяконом при утлой деревянной церковенке.

Собрав всех мужиков, Семьюнко объявил:

— Нет более на свете боярина вашего Творимира! Казнён он за перевет! За все слёзы ваши получил награду лиходей! Я теперь — ваш господин. Так вот: в нынешнее лето ничего с вас брать не стану. Вижу: вельми поборами вы замучены. Не изувер аз есмь. Но в следующее лето дадите, сколько чего положено. Приду, соберу. Резы брать буду не как прежний боярин, а по Уставу Мономахову. Обо всём этом скажите тем, которые в лесах да в Горбах укрываются. Передайте, чтоб возвращались в свои сёла. Никто их за уход корить не будет.

Уезжал сын Изденя в Галич со спокойным сердцем. Имел надежду, что жизнь в сиретских сёлах со временем возродится и наладится. Опасался одного: набегов лихих берладников.

...Одинокий всадник в плаще тонкого сукна, надетого поверх булатной кольчуги, в шапке с опушкой меха куницы поздним вечером выехал верхом на резвом гнедом скакуне из крепостных ворот Кучельмина. Никто из встречных не признал в мужском одеянии дочь повешенного посадника Творимира. Безжалостно обрезаны были золотистые косы, сокрыта под булатом доспеха округлая грудь, высокие сапоги с боднями ударяли по бокам скачущего галопом наперегонки с буйным ветром коня. Пройдёт лето — другое, и загремит по селениям Поднестровья и Подунавья имя бесстрашной девицы — ватаманши Марьи — разбойницы. Одно имя её будет наводить ужас на угорских, болгарских, славянских землепашцев. О недобрых деяниях её станут слагать легенды. Даже в половецких становищах с опаской вспомнят иной раз её главы орд и родов. Разнесётся, как ковыль по степи, злая слава безжалостной грабительницы и губительницы, во главе отряда берладников чинящей разор в Причерноморских пределах. А дальше... О том наш рассказ впереди.

По размытой осенними дождями дороге, весь вымокший, усталый и злой ворвался Ярослав в Киевские ворота Галича. Первым делом, бросив на руки холопу грязное корзно, заглянул он в собор Успения. Поднялся на хоры, встал на колени, помолился, поставил свечку святому Николаю Угоднику в благодарность за то, что оберёг его в пути от бед и напастей. Посреди иконных ликов и серебряных окладов, мерцающих свечей и аромата ладана ожесточение схлынуло, ушло, усталость осталась.