Коринна, или Италия - Жермена де Сталь

Освальд! Освальд! если я тогда трудилась ради вашего будущего, я довольно собой и буду радоваться даже в могиле.

Мне было около двадцати лет; мой отец хотел выдать меня замуж, и тут обстоятельства моей жизни начали принимать роковой оборот. Отец мой был близким другом вашего отца; и он прочил мне в мужья вас, Освальд, вас! Если бы мы тогда знали друг друга и если бы вы полюбили меня, наша с вами судьба была бы безоблачной. О вас говорили с такой похвалой, что мне — то ли это было предчувствие, то ли заговорила во мне гордость — чрезвычайно польстила возможность стать вашей женой. Вы были слишком молоды для меня, так как я на полтора года старше вас; но, по рассказам, вы были умны и склонны к наукам не по летам, и мне казалась столь отрадной жизнь с таким человеком, каким вас изображали, что мои предубеждения против образа жизни английских женщин совершенно рассеялись. Вдобавок я знала, что вы собирались поселиться в Лондоне или в Эдинбурге, и была уверена, что найду и в том и в другом городе избранное общество. Я думала тогда, да и теперь не сомневаюсь в этом: все мое несчастье заключалось в том, что я жила в маленьком городке, затерянном в северной провинции. Людям выше обычного уровня следует жить в больших городах, если они нуждаются в обществе: там жизнь богата событиями и всем желанна новизна; но в провинции, где привыкли к однообразию, не любят развлекаться. Ведь после развлечений еще сильнее чувствуется скука такого существования.

Мне приятно вам сказать, Освальд, что хотя я вас никогда не видела, но с беспокойством ожидала приезда вашего отца, который должен был провести у нас неделю; не потому ли я тревожилась, что уже предчувствовала свою судьбу? Когда лорд Нельвиль приехал, мне захотелось понравиться ему; быть может, я слишком живо этого хотела и, чтобы иметь успех, приложила чересчур много стараний; я показала ему все свои таланты: я пела, танцевала, импровизировала для него стихи; и мои творческие силы, долгое время подавленные, должно быть, слишком бурно вырвались на свободу. За последние семь лет жизненный опыт научил меня сдержанности; я уже не так стремлюсь показать себя, я лучше себя знаю и теперь умею ждать; быть может, я меньше верю в доброжелательность людей, зато я не столь горячо желаю заслужить их одобрение; наконец, возможно, что тогда у меня были кое-какие странности. Ведь в ранней юности человек так пылок и безрассуден! он так опрометчиво устремляется вперед! Как бы ни был утончен наш разум, он не созревает раньше времени, и, хотя мы можем рассуждать о людях так, будто хорошо их знаем, мы не в силах действовать сообразно нашим взглядам; какое-то лихорадочное возбуждение в мыслях не дает нам согласовывать наши поступки с нашими суждениями.

Я думаю, хоть и не вполне в этом уверена, что показалась лорду Нельвилю чересчур бойкою; во всяком случае он был всю эту неделю очень любезен со мной, но, вернувшись домой, написал моему отцу, что, поразмыслив, нашел своего сына слишком молодым для подобного брака. Освальд, какое значение придадите вы этому признанию? Я могла бы скрыть от вас это обстоятельство моей жизни, но я этого не сделала. Неужели на основании этого вы вынесете мне приговор? Я знаю: я изменилась к лучшему за последние семь лет; неужели вашего отца не тронула бы моя нежность к вам, мое преклонение перед вами? Освальд, он вас любил; мы с ним поняли бы друг друга.

Моя мачеха замыслила выдать меня замуж за сына своего старшего брата, владевшего поместьем по соседству с нами; это был человек лет тридцати, богатый, приятной наружности, знатного рода, очень порядочный по натуре, но глубоко убежденный в том, что муж должен повелевать, а жена — быть покорной ему и вести замкнутую жизнь, и любое сомнение в этом возмутило бы его так, словно кто-то посягнул на его честь. Я нравилась мистеру Маклинсону (так его звали), и его ничуть не беспокоили толки, ходившие в городе о моем уме и странном характере; у него в доме был заведен столь строгий порядок, все делалось так точно в положенный час и на один и тот же лад, что никто не мог бы что-либо там изменить. Две старые тетки, которые вели хозяйство, слуги и даже лошади не могли ни на йоту отступить от того, что совершалось накануне; даже мебель, пережившая три поколения при таком образе жизни, кажется, сама бы сдвинулась с места, если бы заметила какие-нибудь новшества. Итак, мистер Маклинсон имел основания не бояться моего появления в его доме; сила привычки была там так велика, что малейшая вольность, которую я бы себе позволила, могла бы его позабавить на какие-нибудь четверть часа, но, разумеется, никак не имела бы других последствий.

Это был добрый человек, неспособный кого-нибудь обидеть; но если бы я стала ему рассказывать о бесчисленных огорчениях, какие терзают живую и чувствительную душу, он счел бы меня за истеричную особу и посоветовал бы мне покататься верхом и погулять на свежем воздухе; он хотел на мне жениться именно потому, что не подозревал о существовании умственных запросов и творческого воображения и не понимал меня, хотя я ему и нравилась. Если бы он знал, что представляет собою одаренная женщина, какие у нее преимущества и какие неудобства могут возникнуть при совместной с ней жизни, он не был бы уверен, что я его полюблю; однако ему были чужды подобные опасения. Посудите сами, какое отвращение вызывал во мне подобный брак! Я решительно отказалась от него. Отец поддержал меня; мачеха вознегодовала на меня; в глубине души она была деспотична, хотя робость нередко препятствовала ей выражать свою волю; когда не угадывали ее желание, она сердилась; когда же ей удавалось его высказать, но ей противоречили, она еще и оттого не склонна была это простить, что ей стоило больших усилий нарушить свою обычную сдержанность.

Весь город меня открыто порицал. «Такая подходящая партия, состояние в таком образцовом порядке, такой почтенный человек, такое блестящее имя!» — вот о чем все кричали. Я пыталась объяснить, почему столь подходящая партия мне не подходила, но то был напрасный труд. Иной раз мне случалось кое-кого убедить в своей правоте, но стоило мне удалиться, как мои слова забывались и мои слушатели опять начинали думать по-старому, с облегчением возвращаясь к привычным понятиям, которые мне удалось ненадолго поколебать.

Одна женщина, которая была значительно умнее остальных, хотя по внешности и придерживалась общепринятых житейских правил, однажды, когда я говорила с особенным жаром, отвела меня в сторону и сказала мне следующие слова, оказавшие на меня большое впечатление:

— Вы напрасно тратите силы, моя дорогая, добиваясь невозможного; вам не изменить сущности вещей: маленький северный городок, оторванный от всего мира, безразличный к искусству и литературе, не может стать иным, чем он есть; если вы собираетесь жить здесь, то смиритесь; если не можете — уезжайте отсюда: надобно выбрать одно из двух.

Разумность ее слов была очевидна; я прониклась к этой женщине уважением, какого не питала к себе самой, ибо при вкусах, сходных с моими, она умела покоряться судьбе, которая была для меня невыносимой; и при всей своей любви к поэзии и духовным наслаждениям, она глубже меня понимала всю силу обстоятельств и человеческой косности. Я хотела чаще видеться с ней, но это не удавалось: она была на голову выше своего круга, однако жизнь ее была замкнута в тесных рамках; и я даже думаю, что она опасалась в беседе со мной обнаружить высокие свойства своей натуры: к чему бы это привело?