Руна смерти - Олег Курылев

Ротманн встал и вышел в коридор.

Он познакомился с ней в госпитале, где поправляли здоровье старшие офицеры и чиновники генеральских рангов. Это было платное и достаточно дорогое лечебное заведение санаторного типа. Впрочем, за всех больных платили их ведомства, и Отто Ротманн не оказался исключением. Кто-то похлопотал, и соответствующий департамент, отвечающий за медицинское обслуживание членов СС, оплатил его трехнедельный реабилитационный курс.

Небольшое, но очень уютное двухэтажное здание, окруженное со всех сторон парком, располагалось на южной окраине Кельна. Здесь были двух и одноместные палаты, несколько общих гостиных, бассейн, неплохая библиотека и маленький кинозал. Летом в хорошую погоду пациенты любили собираться на большой открытой терассе на втором этаже, рассаживаясь в плетеных креслах или прогуливаясь вдоль каменной балюстрады с балясинами, напоминавшими точеные шахматные фигуры.

Грете было лет двадцать пять или чуть больше. Ротманн сразу отметил всеобщее внимание к ней у здешней публики. Где бы она ни появлялась в своей безупречно чистой, хрустящей от крахмала униформе, на нее неизменно обращались взоры и стариков и молодых. Всегда приветливое лицо, звонкий, веселый голосок, умение ответить на комплимент и ловко ускользнуть от назойливого приставалы — всё это располагало к ней с первой минуты. «Греточка, что же вы совсем забыли про меня», — гнусавил порой какой-нибудь престарелый отставной генерал, когда она подходила к нему с градусником или просьбой пройти в процедурный кабинет. И старый прохвост неизменно получал желанную дозу внимания и ласкового участия. Но главное, что доставляло радость и тайную надежду всем пациентам клиники «Святой Терезы», было осознание того, что их Гретта еще не замужем. Не могло быть и речи о том, чтобы кто-то из присутствующих в этих стенах посягнул в отношении ее на нечто большее, чем обычное больничное ухаживание.

Она была невысока ростом, круглолица, с пухлыми губами и маленькой ямочкой на подбородке. Светло-коричневые волосы с легким оттенком рыжего всегда были тщательно уложены под форменной шапочкой. Для кого-то ее облик, может, и не являлся идеалом красоты, но то, что она, выражаясь солдатским языком, была дьявольски мила, — несомненно. Ротманн уже отбыл в клинике большую часть срока и медленно, но ощутимо шел на поправку. Однажды теплым апрельским вечером он стоял на терассе, опершись на перила балюстрады, и смотрел на прогуливающихся в парке больных и посетителей. Пациенты носили здесь дорогие халаты с широкими отложными воротниками из черного бархата и такими же обшлагами. Обращение по чинам тут было не принято.

В нескольких метрах позади него четверо картежников играли за столиком в скат.

— Фройляйн Грета! Вы сегодня дежурите ночью? — услыхал он голос одного из игроков и решил не оборачиваться.

«Если подойдет ко мне, то… То что?» Он хотел загадать, но не знал что. Что женится на ней? Нет, это чересчур глупо — загадывать ни с того ни с сего такое. Что они станут друзьями? Но он не представлял себе и этого. Как, черт возьми, должна выглядеть их дружба?

Он вдруг отчетливо понял две вещи. Во-первых, он совершенно не знает, как обращаться с женщинами, во-вторых, он думает о ней уже второй день. Больше, чем о чем-либо еще. К нему приходит мать, а он ищет глазами среди находящихся на аллее сестер ее. Он разговаривает с соседом по палате об идущих сейчас боях за Крым, а видит перед собой ее губы и большие веселые глаза. «Наверное, такое состояние — обычное дело в санаториях», — решает он и слышит за спиной ее голос:

— Добрый вечер, господин Ротманн. — Он оборачивается и видит прямо перед собой ее глаза. Она смотрит на него не мигая и вроде бы даже с любопытством. Как будто ждет, выдержит ли он, который только о ней и думает всё последнее время, этот пристальный, испытующий взгляд.

— Добрый вечер, фройляйн Грета. Так вы дежурите сегодня ночью?

Она улыбается. Только что ведь отвечала на этот вопрос вон тем четверым за столиком. Неужели не слышал?

— Нет. Я попросила меня подменить. Сегодня вечером я иду на концерт.

«А ведь у нее нет ко мне никакого определенного дела, — отмечает он про себя. — Она подошла просто так и не уходит. Что же сделать, чтобы она не уходила еще хоть несколько минут?»

— На концерт? — спрашивает он нарочито медленно и удивленно, ожидая подробного и такого же неспешного разъяснения.

Она держит в руках перед собой чью-то историю болезни и продолжает смотреть ему в глаза.

— Грета! — кричит старшая медсестра из холла. — Куда ты подевалась?

— До свидания, господин Ротманн, — говорит она, — мне нужно идти. Завтра в тринадцать часов вас будет смотреть профессор Гарентфельд. Будьте, пожалуйста, в своей комнате.

«Всё-таки у нее было ко мне дело, — сокрушенно думает Ротманн, провожая взглядом легкую фигурку в накрахмаленной униформе. — Хотя о завтрашнем дневном осмотре мне наверняка еще скажут утром».

Весь остаток дня он думал о ней и о себе. Мысли о женитьбе никогда раньше не занимали его всерьез. Были, конечно, поползновения, но только на уровне пустых и легких разговоров. Да и печальный пример брата, собравшегося в тридцать девятом году оформить свои отношения с подругой, не забывался.

Зигфрид в то лето подал рапорт о намерении жениться на некоей Розе Мангейм и должен был в соответствии с правилами предоставить специальной комиссии заверенную копию генеалогического древа своей избранницы и ее медицинскую справку об отсутствии некоторых наследственных и венерических заболеваний. И тут-то выяснилось, что древо Розы с гнильцой. В каком-то там колене какая-то примесь недозволенной крови не позволяла ей стать женой офицера СС. Это было таким унижением, что Зигфрид зарекся на будущее даже говорить на тему брака. «На нас смотрят как на породистьгх жеребцов, — жаловался он брату за бутылкой вина. — Почему я не простой солдат?»

Вторжение в Польшу оказалось как нельзя кстати в той ситуации. Оно отвлекло брата от драмы поруганной и опозоренной любви, но не сражениями, а ласками тех женщин, для которых не требовались разрешения и справки. Зигфрид даже бравировал своим отношением к легким связям, давая понять, что раз так, то и пошли все к черту. А Роза тем временем вышла замуж за полицейского.

Сейчас, конечно, многое изменилось. Произошла большая дифференциация. Если офицеру из Лейбштандарта СС по-прежнему требовался подбор беспорочной пассии, то какому-нибудь штурмбаннфюреру из 17-й или 18-й дивизии эта проблема была почти неведома, не говоря уж об эсэсовцах ненемецкого происхождения.

«Однако с кем же она идет на концерт? — думал Ротманн в тот вечер. — Может быть, у нее есть жених или друг? Какие мы всё-таки идиоты! Считаем, что всё здесь ради нас. И женщины ради нас не замужем, и личной жизни у них никакой нет, только с нами возиться».

Часов в десять вечера, когда он вышел в последний раз покурить, в небе вдруг вспыхнули лучи прожекторов и в разных местах один за другим стали включаться ревуны сирен воздушной тревоги. Пришлось идти в бомбоубежище — оставаться наверху, рискуя собой, тем, кого лечили за казенный счет, не разрешалось. Минут через десять на город, в котором жила его мать и та, о ком он уже не мог не думать, упали первые за всё время его пребывания здесь бомбы.