Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

И я вижу, глядя на приближающиеся темные тени, что это действительно оленье стадо, олений табун. Да откуда здесь и взяться-то кавалерийскому отряду? Кавалерия только на юге, а здесь кони провалились бы в снег.

Господи, до чего мы были глупы!

Да, это, бесспорно, приближаются, идут на нас олени, и как мог я принять большие и ветвистые их рога за наездников! Мне и самому делается смешно.

Я встаю во весь рост и машу над головою винтовкой.

Должен же кто-нибудь гнать их, сами они не пойдут сюда.

Каллио тоже понял, в чем дело, и снова собирает еще не остывшие сучья в костер. Снова разгорается пламя.

И вот перед самыми нашими окопчиками стадо останавливается как вкопанное.

При свете луны колеблются на снегу ветвистые тени больших рогов.

К самому костру подкатываются нарты, и с них спрыгивает, протягивая Легионеру руки, человек.

— Здравствуй, товарищ!

— Здравствуй, здравствуй!

Он заулыбался, пожимая руку Каллио.

— Это ты, товарищ, сказал мне: «Гони теперь оленей, куда хочешь, хоть к чертям», а я решил, — не к чертям же в самом деле гнать их! — я решил присоединиться к батальону вместе со своим стадом, а когда в Куолаярви узнал, что вы пошли в Советскую Карелию, погнал оленей своих изо всех сил. И вот догнал. — Он огляделся. — А где остальные?

— Остальные впереди, мы идем арьергардом, — на правах старинного знакомства фамильярно похлопывая по плечу пастуха, объяснял Каллио.

— Тебе придется догонять их, — сказал Легионер.

И мы все снова уселись у костра.

Около нас шевелится ветвистый лес оленьих рогов.

Да, здесь были и быки, и важенки, и молодняк с первыми рогами, и пыжики. Они стояли совсем спокойно, опустив морды, но не копали своими копытами снег, чтобы достать из-под него ягель, как это они всегда делают на стоянках.

Они ровно дышали, и маленькие дымки подымались к черному небу.

Это ночное оленье стадо казалось сказочным, пришедшим к нашей стоянке из рун «Калевалы».

— Здорово же ты нас напугал, — сказал пастуху Каллио.

— Нельзя ли на твои нарты пристроить одного партизана? — спросил Легионер и кивком головы указал на спящего у костра Молодого.

— Нет, мои нарты больше одного не подымут. Вот если бы он умел сидеть, держась за рога!

Но паренек наш, если когда-нибудь и умел ездить верхом, сейчас явно был не способен на это.

— Я думаю, что мои олени вам пригодятся, — с гордостью сказал пастух.

Анти успел уже спуститься с берега и осторожно, видимо стыдясь, подошел к костру.

Он вытащил из своего мешка хлебную корку и, подойдя к поодаль стоявшей важенке, поднес хлеб к ее замшевым нежным губам.

Важенка не пошевелилась и хлеба не приняла. Не взял хлеба и другой олень.

— Брось тыкать своей коркой им в нос, — рассмеялся пастух. — Разве ты не знаешь, что если б олень даже подыхал с голоду, все равно из рук не возьмет ничего. Честное слово!

Да, пастух говорил правду. Олень разрывает своим копытом снег и достает из-под него себе мох — ягель. Неприхотливая еда. Из рук человека он пищи не возьмет.

И бывают у нас в Похьяла такие случаи. С осени выпадет снег, потом оттепель-гололедица и снова снега. Олень не может разрыть своим неподкованным копытом обледеневший снег, не может достать себе ягель, и огромные стада гибнут от голода.

Вот они спокойно раскинули около нас свой неожиданный табор, и ни один не берет из рук хлеба, и ни один не роет копытами снег.

— Что, разве они не голодны у тебя?

— Наверно, хотят есть, только олень умнее человека, он не станет копать снег, если знает, что под ним лед озера или речки. Он чувствует землю лучше, чем люди. Я всегда по этой примете узнаю, на льду мы или на земле.

И пастух замолчал.

— Сколько же штук их у тебя?

— Да больше трехсот будет.

Через пять минут пастух снял свое стадо и, поблагодарив за гостеприимство, погнал оленей вдогонку за партизанским батальоном лесорубов Похьяла.

Никогда не забыть мне этой неожиданной и быстрой, как сон, встречи с оленями на льду Ковд-озера.

Еще через пятнадцать минут Легионер разбудил Молодого. Мы все встали на лыжи и снова пошли вперед. Вперед! Мы были уже в Советской стране.

Снег скрипел под нашими лыжами.

Опять чернели высокие берега длинного, узкого озера.

Опять упирались в самые звезды высокие сосны на холмах, опять качалась передо мной широкая спина Каллио.

Путь по озеру шел зигзагами, и у меня не было сил. Я смотрел вниз на свои лыжи, на кеньги, на мелькающие палки, на разворошенный снег.

И медленно кружилась голова.

Сердце начинало биться совсем спокойно, и казалось, все мысли ушли от меня навсегда, и ничего не было до начала нашего похода, и никогда не будет ему конца.

И я ничего уже не могу видеть, только медленно передвигающиеся лыжи, и я совсем уже не чувствую ни одной мышцы, ни одного кусочка своего тела, кроме ног — правой и левой, которые поочередно выступают вперед, но и они не кажутся мне такими тяжелыми, как час назад.

Я что-то бормочу себе под нос, но голоса своего не узнаю, и слова мне кажутся непонятными и чужими.

Тогда передо мною возникают пятиэтажные дома, и все окна фасадов светятся ярким светом, и звуки граммофонов вырываются на просторную улицу, по которой весело идет народ…

Открыты двери кафе, и оттуда выходят нарядные пары. Нет, это не улицы Хельсинки, не Эспланада, по которой я раньше несколько раз проходил, нет, это не низенькие домики плоского Улеаборга, это совсем незнакомая площадь незнакомого города.

Я поднимаюсь по узкой и полутемной лестнице на пятый этаж, где живу уже с незапамятных времен. Сейчас я войду в свою небольшую комнату, и на столе под зеленым абажуром зажжется электрическая лампочка.

Это мой город, и по улицам идут военные, гремя боевым маршем.

Меня кто-то ударяет по плечу, и я с трудом открываю слипающиеся веки. Надо мной склоняется Легионер и ласково говорит:

— Вставай, вставай, парень, замерзнешь.

Я встаю.

Оказывается, я положил свои лыжи, бросил вещевой свой мешок, как подушку, и мирно заснул на снегу. Но я не помню, как это было!..

Легионер прав, так легко можно замерзнуть.

Я подымаюсь, встаю на лыжи и снова продолжаю двигаться вперед. Вперед по следу, по льду озера.

На небе стоят высокие звезды, и от луны идет по снегу к горизонту большая лунная дорога. Вот там, у берега, горят