Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Послезавтра жду Андрея Александровича с ворохом новостей и начну его испытывать вовсю. От тебя, голубка, писем нет дня три; 23-го пришла открытка от 18.III и еще письмо от 27.I (вместе с письмом Лели), а 24-го, позавчера, пришли две твоих открытки – одна от 16.III и другая от 17.III… Думаю, что в таком распределении писем виновна в[оенная] цензура; против ее просмотра никто не может иметь что-либо – дело государственное, но задерживать надолго она не должна и права не имеет, а штемпелевать письма малышей уже из рук вон, как нехорошо. […]

Я собираюсь сделать преступление – решил сшить себе френч. Нашелся портной, который делает это артистически, и все удовольствие будет мне стоить 25 руб. (иначе дешевле, как за 60–70 руб., теперь сделать нельзя). Единственная моя рубашка стала какая-то выцветшая, что и немудрено, так как я ее таскаю с конца ноября 1914 года и почти не снимая… т. е. 1 год и 4 месяца. Вчера, когда у нас собралась куча гостей, все наши принарядились франтами, а я остался как оборванный чумичка… в обыкновенные дни я забываю об этом, а как соберутся люди, да принарядятся, я вижу, что что-то не то… Можно быть большим философом, но в одном и том же костюме ходить – и во все сезоны и при всяком случае: в окопы, дома, в церковь, на гулянье, в баню, в будни, в праздник – это негоже.

Давай пока, глазки и губки, я тебя расцелую, мою милую женку… и сяду за работу.

Твой Андрей.

Офицер, с которым хотел послать тебе письмо, не поедет, и я решаюсь поэтому кончать свои строки. Сейчас ходил и гонял на корде Ужка: ленится, выкидывает фокусы, но когда вытянется и идет хорошей рысью, то выходит хорошо. 2 апреля будем справлять его годовщину: обрежем хвост, гриву, напоим пьяным и не заставим работать. Галя в этом году жеребенка не принесет, что нас приводит в большое уныние (меня, Осипа и Передирия), да и саму Галю, кажется, т. к. она предрассудком француженок совершенно не заражена. Мой сожитель недавно возвратился из окопов и жалуется на свою спину; даю ему свое молочное лекарство, и вечером его будут растирать; он благодарит тебя за память… Жду послезавтра и все боюсь, что Анд[рей] Александрович где-либо застрянет или замешкается, так мне хочется скорее наполучить новостей от моей женки.

Мальчишек писать понукай, племянниц тоже, а сама давай глазки и нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

29 марта 1916 г. [Открытка]

Дорогая женушка!

Сегодня прибыл Андр[ей] Александрович, и мы еще находимся под впечатлением его рассказов и твоих посылок. Пишу тебе открытку, чтобы не пропустить дня. Завтра напишу большое письмо. Сегодня же получил твое письмо от 21.III, где ты касаешься старой темы и, по-видимому, довольна нашими переговорами… Это самое важное. Теперь я сильно экипирован, нет только почтовой линован[ной] бумаги, но и ту я нашел. Дня через два вышлю к тебе человека за теми предметами, которые ты приготовила для солдат. Галя пришла с Ужком и Передирием, Ужка каждый день гоняем. Сожитель очень тебе благодарен за память и подарки. От сыновей ни строчки: понукай. Давай глазки и троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

30 марта 1916 г.

Радость моя, женушка!

Только что пришел, наблюдал проездку лошадей, во время которой я нет-нет да подзову Ужка, потреплю его, а иногда и дам хлебца… сахару не даем: глаза гноятся. Он производит дивное впечатление: дылда, бегает на свободе, дурачится, а позовешь – сейчас же приостанавливается и, перейдя на шаг, идет к тебе, получает, если дают, а то и так постоит. Его теперь отучили кусаться, и самое большее, что он делает, это потрогает меня верхней губой, преуморительно собрав ее в комочек. Галя почти не хромает, хотя два утолщения так и остаются; будем лечить ее еще. Страшно досадно, так как вообще-то она в хорошей форме.

Посылаю тебе свою карточку, снятую у юрты продовольственного пункта… как я тебе говорил, я теперь объект для снятия 6–7 аппаратами, разных размеров и принадлежащих фотографам разной силы и опыта.

Сейчас выскакивал смотреть, как наши батареи стреляли по австрийскому аэроплану и, кажется, что-то ему причинили, так как он стал на наших глазах планировать, спускаясь на свою территорию.

Я тебе писал про обстрел соседней (она рядом) деревни 25 марта; вчера мне один из батюшек передавал свои впечатления. Но раньше о другом батюшке. Его назначили заведовать офицерской столовой, и батюшка (из северных губерний, говорит крепко на «о»)[23]занялся своим делом с полным усердием. Встречает его на улице знакомый и видит, что он чем-то очень убит. «Откуда, батюшка?» – «Да только что, сударь мой, похоронил офицера; храбрый и достойный был человек, очень жалко… так уж одно горе к другому». – «А что же еще-то случилось, батюшка?» Батюшка оживляется. «Да как же… вы знаете, меня г[оспо]да офицеры выбрали хозяином собрания, доверие лестное, и я стораюсь, и нужно же случиться горю! Поверите, всю ночь не спал…» – «Не тяните, батюшка, в чем дело?» «Да видите ли, купил я для г. офицеров 50 солфеток, по 70 коп. за штуку, и хорошо у нас стало! И знаете: одну-то солфетку один какой-то паршивец украл на онучи… Коли бы я был офицер, я бы ему нахлестал по морде, а я не могу: сану моему не приличествует…» И так у нас горя паруются: с одной стороны, погиб хороший офицер, с другой – украдена салфетка и применена не по своему назначению.

Так о другом батюшке. Он спал, когда первый 12-дюйм[овый] снаряд разорвался в 400 шагах от него… Он вскочил как безумный и решил, что начинается светопреставление… Выскочил из халупы и слышит, что в воздухе визжит второй снаряд… «Я почуял, что я запуганное глупое животное, – продолжал батька, – начал бегать то вправо, то влево, как бы целя избежать чего-то. Я обернулся и увидел, что лошади делали то же самое, но так как они были на коновязи, то вертелись вокруг точки, насколько позволяла веревка. Все люди, которых я успел заметить, делали то же самое. Мы все были одинаково запуганные бедные животные. А снаряд гудел, и этому вою конца не было. Наконец что-то громыхнуло, впереди меня, шагах в 100–120. Момент точно не помню, но помню, как взвилось вверх сажень на пять дерево… Я еще подумал: да неужто я правильно вижу? (Это была правда: у образованной воронки мы снимались, а выброшенное дерево оказалось торчащим из-за угла хлева…)

Но это был момент, за которым я и все, вероятно, почувствовали облегчение. Еще помню, как в момент падения снаряда лошади поднялись на дыбы; в этом отношении они поступили иначе, чем я: я присел. Потом ко мне пришел причетник и посоветовал идти в гору к церкви. Я пошел, и вдруг доро́гой вспоминаю, что в халупе я забыл антиминс и Дары. Иду назад, вхожу, все нахожу и выхожу, а денщик мне говорит: «Давайте, Ваше Преподобие, все возьмем». Я не мог не улыбнуться. Раз я взял то, из-за чего с волнением вернулся, то мое личное имущество казалось мне лишь жалкой ветошью. Брось, говорю, думать об этом. И мы пошли в гору, к церкви. Опять засвистело, но мне было уже не так страшно, и я стал осматриваться кругом. Снаряд упал в речку и не разорвался. Четвертый попал по ту сторону, от нас далеко (в нашей деревне), и, наконец, пятый – самый ужасный.