Симптом страха - Антон Евтушенко

— Добрый день! — поздоровался человек. Он подхватил с соседнего стола стул и без разрешения втиснулся между Гилленхаалом и Нэнси. — Ребята, нейтральную полосу, конечно, вы выбрали, скажу я вам… Конфеты хотите?

«Полицай» растягивал слова, отчего его разговор ещё больше походил на постановочную роль не слишком усердного актёра. Он раскрыл коробку и показал пример: отправил в рот сливочную ириску, облитую глазурью.

«Ну вот, — подумала Нэнси, — а сейчас этот гестаповец сбросит маску, жадно отнимет шоколад и начнётся то, ради чего зритель делает кассу кинозалам в уик-энд».

— Вы помните, — обратился он к Окуневой, — Глеба Артемьевича?

— Кого? — не сразу сообразила Нэнси, но тут до неё дошло. — Вангога, что ли?

Человек осторожно потёр руки, зыкнул молнией и забрался в папку. Извлёк оттуда визитку и небрежно бросил её на стол.

— Есть интерес к вашей работе. Созвонитесь. Он очень просил.

Нэнси бросила взгляд на прямоугольник вощёного картона. Это была странная визитка. Без фамилии и имени владельца. Только обезличенный московский телефон и ниже, на белом фоне, надпись: «Центр «Т».

В районном ОВД, куда после задержания доставили Нэнси, её встретил невысокий лысеющий блондин с ухоженной дощечкой нафабренных усов над обветренной губой. Ассоциации культовых усиков напрашивались вопреки желанию: хотя Гитлер и сделал свои усы позорными на много лет вперёд, их обладателю — московскому силовику — они определённо шли. Вкупе с капитанскими звёздами и тяжёлым лицом, не обделённым властью, они смотрелись критически. Крадущейся походкой он молча препроводил Нэнси в кабинет, у которого томилась заплаканная женщина с впечатляющим баварским декольте.

— Сергей Максимович… — начала она, но капитан сурово зыркнул на неё глазами — от этой суровости змеятся трещинами стены, а хрупких с виду созданий разбирает паралич. «Баварка» гендерных стереотипов решила не ломать: она оцепенела, стала неподвижной и будто бы слилась со стеной. Капитана это немного растревожило. Он смягчился и снизошёл до раздражённого ответа.

— Иди, Люба, не до тебя сейчас. Видишь, я работаю.

Женщина перевела туманные, в подтёках туши глаза на Нэнси.

— Вижу, — сказала она и беззвучно рассмеялась. Смеяться ей было больно. Левая скула оплывала неумело замазанным лиловым синяком.

Капитан тут же забыл про Любу, отпёр дверь ключом и пропустил вперёд задержанную Нэнси.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил он, указывая на стул посреди комнаты, задвинутый за узкий, похожий на лабораторный стол.

Столешница была исчиркана, исколота вдоль и поперёк следами неизвестного происхождения, будто кто-то резал колбасу без разделочной доски прямо на столе. Тогда несохранённый официальный статус-кво крышки канцелярского стола показался Нэнси неясным. Замагнитезированная бурными, в известной степени важнейшими событиями памятного дня, она догадалась гораздо позже, прокручивая все особины и тонкие различия истории, сильно позднее. Задержанных в кабинет к капитану доставляли закованными в наручники. Сама же счастливо избежавшая участи, она не смогла этого осмыслить так же, как сытый человек не может осмыслить голодный спазм желудка или понять его причину (причин-то нет). В этом смысле многозначное понятие свободы очень близко к чувству голода, вернее, к его отсутствию. Чтобы понять, почувствовать свободу, покатать на языке её ужористый и толстомясый смысл, нужно попасть под ограничение, под урезку этих самых ощущений. И в этом смысле незамысловатые устройства в виде двух защёлкивающихся зубчатых колец с замками на запястьях как нельзя лучше срезают дистанцию между возможностями выбора, сводя их, по сути, к одному или двум, никак не коррелирующим с волеизъявлением окованного, даже самим правом на него. Экзистенциальное понимание этого пришло к Нэнси без стальных браслетов. Она была здравомыслящим человеком с вполне себе трезвой оценкой ситуации, поэтому выбор, продиктованный капитанской волей, исполнила в точь: выдвинула стул и послушно села. Сидела серьёзная всё время, как на экзамене, и даже не пыталась улыбнуться. Для улыбок поводов не было.

С другой стороны стола, где обитало капитанское кресло с высокой рельефно формованной спинкой, обтянутой скрипучим дорогим кожзамом, стоял принтер, монитор, а под столом мирно, но настойчиво жундел системный блок включённого компьютера. Капитан стянул пиджак и швырнул его на спинку кресла, пощёлкал мышью и погрузился в экран, надолго забегав утомлёнными глазами по недоступным взору Нэнси строчкам.

У Нэнси появилось время осмотреться. Комната, оклеенная флизелиновыми обоями под покраску, оказалась просторной, но какой-то тускловатой. Скрадывали свет навешенные на окна толстые решётки с той стороны и пылесборные шторы плиссе с этой. Да и сами обои, так и не окрашенные, вобравшие со временем в себя зеленоватую серость бюрократического абсолютизма, словно отнимали у пространства свет и воздух. Пятирожковая люстра, горящая под самым потолком даже в дневное время, придавала лоска, но не выправляла ситуацию с тюремно-кабинетным сумраком. Минуя гамады комнаты с россыпью булыжно-мостового интерьера, можно было напороться взглядом на самые крупные её образчики: архивную секцию во всю стену, заваленную документацией, продавленный диван с широким подлокотником, старый советский сейф — распахнутый. И что-то помельче: журнальный столик с затрёпанной подшивкой «Playboy», кубышка замысловатой тумбы с телефонным аппаратом и в тон ему огнетушитель положенного цвета пламени, зачем-то постыдно вложенный в корзину с мусором.

Взгляд Нэнси упирался в сейф, в то время как архив располагался сзади. Несгораемый короб из стали толщиной в палец отслуживал свой век не по назначению, выступая в роли вместительной шляпной коробки — капитан запульнул в него своей фуражкой.

Расправившись с постылым головным убором, он размассировал пальцем красный следок, похожий не на извилину, как в известном анекдоте, а на полунакальный нимб с подсевшей батарейкой, степенно прошёлся к окну и неприязненно глянул на здание Музыкального театра, стоящего напротив. Воздев кверху рюшину, он опустил дремучие от пыли бумажные плиссе, словно соседство с культурными потенциями вызывали у организма капитана нехорошие реакции.

— Давайте, начинайте, — сказал он, поворачиваясь к ней, — только без давления коленом на слёзную железу.

Капитан открыл дорогу нелёгким объяснениям, но здравомыслие и трезвая оценка подсказывали Нэнси гневно отвергнуть приглашение к беседе, смахивающее (более всего тоном) приглашение на казнь.

— Послушайте, никакие показания я давать не буду.

Голос, не обкованный сталью (как не храбрилась Нэнси), вышел непомерно тонким и жалостным.

— Так вы не желаете ничего рассказывать? — внезапно с подозрением спросил он — подозрение уже входило в квалификацию, приобретённую капитаном в стенах кабинетов, среди папок.

Она не сказала — выкрикнула на высокой, едва ли не истеричной ноте: