Саги огненных птиц - Анна Ёрм

той страшной битвы, в молчаливом и спокойном беззвучии опускался на землю и закрывал её слепые глаза, обращённые к небу.

Ольгир закашлялся. Привычно и терпимо. Потянулся за кувшином с водой, но, не донеся до губ, уронил. Черепки разлетелись во все стороны, и вода залила деревянный пол. Ольгир пошатнулся, согнулся и, чтобы не упасть, ухватился за высокую кровать. Кашель, нарастая, разрывал горло, заставлял всё тело дрожать и бояться. Ольгир не боялся смерти. Никогда не боялся, заранее зная, что долго не проживёт со своей болезнью, но всякий раз, когда он чувствовал, что задыхается, Смерть являлась в новой маске, более страшной, чем её настоящее лицо с жуткими глазами, неотрывно следящими за Ольгиром.

Не хватало воздуха. Ольгир впился в шею острыми ногтями, пытаясь разорвать её, чтобы воздух попал в лёгкие. Он рвал и рвал, и явственно видел, как капли крови и кусочки кожи разлетаются, как ранее разлетелись черепки.

Вышел на расчищенное небесное поле белый воевода. Свет от щита его разлился туманно и неясно по долинам и лесам, и крошечный луч был захвачен заколоченным оконцем под самой крышей. Ольгир замер и как заворожённый уставился на тонкий прямоугольник света, упавший к его ногам. Свет был осязаем и туг, и его призрачность была обманчива, как бывает обманчив камень, поросший мхом: он кажется мягким, пока не коснёшься его и не почувствуешь кожей тысячелетнюю твёрдость гор.

Внутри него, заражённая этим светом, появилась надежда. Луч коснётся кожи, и прекратятся муки, замкнётся боль и уйдёт в глубину на время, а потом и навеки. Он исцелится. Да, исцелится! Ольгир скинул рубаху и, словно в озеро с ледяной водой, нырнул в лунный свет.

Его скрутило, согнуло. Казалось, что позвоночник переломился надвое и прорвал своими острыми краями кожу. Боль была, она не ушла. Но она была такой силы, что тело просто не могло принять и понять её. Оглушённый, Ольгир повалился на пол и стал кататься по нему, тихо скуля, как собака, будто пытался сбить огонь со своей кожи. Пламя только распалялось сильнее и плясало победоносно на осколках костей. Когда всё изнутри сгорело, оно принялось за кожу, и Ольгир, лишь бы скорей избавиться от боли, стал срывать её с себя кровавыми ошмётками, сгрызая с плеч. Она лопалась, и на её месте тут же отрастала новая, ещё красная, как у новорождённого младенца.

«Нужно только попытаться снова сделать вдох и понять, умер я или нет», – это была первая живая мысль, которая зародилась в голове Ольгира.

Нужно только…

Всё. Умер. Погиб.

Это уже кто-то другой. Это не он. Это не Ольгир.

Воздух ворвался в новые лёгкие и разлился приятным холодком по всему телу. Умирать таким образом оказалось совсем не страшно – просто не успеваешь испытать страх, как тебя сразу же схватывает боль.

Волк поднялся на тонких дрожащих лапах и, пытаясь удержать равновесие, расставил их в стороны. Он осмотрелся, но ничего в этой черноте не увидел, кроме размытого белого пятна наверху и серой тени под собой. Тогда волк снова потянул носом, но на этот раз пробуя воздух на вкус и запах. Пугающе пахло человеком, его тёплым жильём и одеждой. К этим чуждым запахам примешивался запах собственной крови и мокрой шерсти. Это окончательно смутило волка: неужели он ранен? Но, обнюхав себя, он не нашёл ни одной раны, кроме, кажется, давно заживших шрамов у шеи. Ещё были слабость и голод. Это волк связал вместе и успокоился. Голод и потерпеть можно, пусть и хочется скулить от рези в животе.

Он ткнулся носом в мокрый пол и обнаружил в черепках и щелях остатки влаги. Волк аккуратно слизал воду с привкусом крови с разбитой посуды и пола. Потом одним махом проглотил, не жуя, куски кожи и мяса, какие попадались под лапами. Это хоть немного утолило голод и жажду.

Его разморило от слабости. От светлого возвышения, такого мягкого и приятного на вид, ещё веяло теплом. Волк взобрался на эту светлую листву, зарылся в странном тёплом отрезе, ревниво зарычал на серую шкуру, лежащую рядом, признав в ней чужака. Тем не менее она тоже сгодилась – грела. Зверь последний раз посмотрел на незнакомое место, похожее на пещеру с ровными углами. Пещеру? Он никогда не видел пещер. И вообще он впервые видел и чувствовал что-либо.

Волк закрыл глаза и понял, что самое приятное, что только может с ним случиться, – это сон.

Один раз он уже умер. Теперь уже не страшно будет. Надо только набраться для этого сил.

Ситрик проснулся в холодном поту. Всё тело болело так, что невозможно было пошевелиться. Он широко открыл глаза, не понимая, где находится и что же с ним такое произошло.

«Это сон! Это был сон!» – кричала голова, но напряжённые мышцы не верили ей.

Ситрик сел, не мигая уставился на стену перед собой. Посмотрел на пол, страшась увидеть на нём ошмётки собственной плоти и пролитую почерневшую кровь, но повсюду была светлая солома. В приоткрытую дверь вливался яркий утренний свет. За занавесками переговаривались служанки, подшучивая друг над дружкой и посмеиваясь. Во дворе Бирна провожала коров, уводимых пастухом.

– Это был сон, – чуть слышно прошептал Ситрик, пытаясь убедить своё обманувшееся нутро.

Он поднялся, отряхнул солому и вышел скорее во двор, чтобы прогнать последние остатки сна. Небо было чистым и светлым, как сам свет. Оно полыхало на восходе, и холодеющая нежность, разучившаяся любить, исходила от него, охватывала всю восходную землю. Убывающая луна истлевала белой ослепшей тенью, превращалась в жалкое подобие себя. Облака ушли далеко на заход, чтобы не стать сожжёнными заживо в этом хладном небесном тепле.

Увидев Ситрика, Бирна позвала его в хозяйский дом, а сама ушла кликать служанок да кормить скотину. Проснулась она сегодня раньше петухов, не находя себе места, и всё то время, что оставалось до рассвета, расчёсывала волосы. Всё утро она ходила словно по воздуху, не зная толком, что творится там, где велено стоять ногами.

Бьёрн угостил Ситрика сытной пищей и подробно рассказал богомольцу, что от него требуется. Ситрик сомневался, не зная, получится ли что-нибудь у него. Бьёрн, видя его сомнения, темнел лицом, и послушник, вздохнув, согласился. Хозяин тут же расцвёл.

Ситрик знал все обряды наизусть – недаром был он аколутом. Когда старик епископ, скорбный памятью, запинался, Ситрик нашёптывал ему нужные слова.