Крушение - Джонатан Келлерман

Два пластмассовых стула. Деревянный стол. И дверь с большой стеклянной вставкой, чтобы персонал мог заглянуть в комнату. Окошко, которое не разбить. Заглянуть внутрь – но можно и выглянуть наружу – увидеть синие рубашки, что ходят мимо. Сотрудники пенитенциарного учреждения. Но он их не слышит. Не слышит, как его запирают. Не различает шагов, которые так хорошо знает – папиных шагов, а сразу вслед за ними – шагов надзирателя.

Только что побрился. Взгляд чистый, как вода. Он выглядел так когда-то давно, когда все было хорошо и он обещал маме не пить и не драться.

И от него пахнет мылом.

Но в этом ясном взгляде печаль, которая теперь стала отчетливее. Папа умеет выглядеть печальным, не становясь меньше, – большинство съеживается. И вот он стоит и рассматривает сына, который сидит за столом. Рассматривает и улыбается. И от этого – ощущение чего-то неправильного. Не подходящего этой тесноте.

– Где Винсент?

На папе синие штаны, белая футболка, рукава слишком длинные. И какие-то тапочки на ногах, которые до сих пор не знали ничего, кроме коричневых ботинок.

– Лео, где твой младший брат?

Хотя Лео договорился с адвокатом, что придет один, он все же надеялся избежать этого – и сделал последнюю попытку заманить младших братьев с собой.

Сначала Винсента, который не стал даже отвечать – просто лежал в кровати, уставившись в стенку.

– Он не захотел идти.

– А Феликс?

Потом Феликса, который на удивление разумно объяснил, что с удовольствием проведает маму, пусть хоть сколько у нее будет кровавых точек в глазу… в общем, в больницу он пойдет когда угодно, а к папе – никогда. Лео не стал тратить слов зря. Он все понимал.

– Он… Ну, ты же знаешь Феликса.

Отец смотрит куда-то в сторону. Словно он все еще там, дома.

– Я не видел его, когда я… Я не видел Винсента.

– Он прятался за мной. Потом, когда я встал между вами, убежал с маминой медицинской сумкой.

– В каком смысле «убежал с сумкой»?

– Схватил сумку и заперся у себя в комнате.

Стыд. Сейчас он пробивается сквозь печаль в этом ясном взгляде. Тот стыд, который отец всегда выказывал, когда бил – и осознавал это потом. Комната как будто стала еще меньше. Не хватает места им троим – ему, отцу и стыду. Очень трудно дышать. Железная дверь закрыта, плотно замыкает пространство. Он никогда не бывал заперт с отцом в одной комнате, где не хватает воздуха. Он запомнит это ощущение, чтобы никогда больше не оставаться с отцом в запертой комнате.

– А есть… ну, какое-нибудь другое место, где мы можем поговорить? Побольше? Тут так…

– Ко мне никто еще не приходил. Так что не знаю. А в моей камере, пять квадратных метров, нет даже окна.

Внезапно отец наклоняется и кладет грубую руку сыну на плечо.

Лео дергается, сам не зная, почему.

Но отец замечает это, передумывает, убирает руку. А Лео передумывает тоже – он не хотел дергаться.

– Сидеть под замком, Лео, нетрудно… но оказаться запертым здесь…

Отец указывает себе на грудь.

– Этого никто не хочет. Так что мне пришлось сделать то, что я сделал. Понимаешь? Почему я приехал домой к тебе, твоим братьям и… твоей маме?

– Нет. Не понимаю. Я видел только, что ты приехал, чтобы избить ее до смерти.

Лео уверен – инстинкт велит отцу разбушеваться, напасть. Потому что отец, хоть и трезвый, выдвигает подбородок и не отрываясь смотрит на Лео, набычившись, пронзительно.

– Я думал, ты поэтому хотел, чтобы я пришел. По крайней мере, так сказал твой адвокат.

Отец не нападает. Насколько быстро он изготовился, настолько же быстро и расслабляется, приглаживает пятерней прическу «под Элвиса»; лицо смягчается.

– Так ты не понял? Что мне пришлось?

Отец встает с шаткого, жалобно скрипнувшего под его тяжестью стула, подходит к дверному стеклу и изучает проходящие мимо синие рубашки. Долю секунды кажется, что он думает – не стукнуть ли по стеклу, не нажать ли красную кнопку, не позвать ли охранника, чтобы закончить свидание.

– Так, Лео.

Он ничего не разбивает, не нажимает кнопку.

– Знаешь, как ткут ковры, сынок? Не фабричное дерьмо, которое продают в Икее, а настоящие, ручной работы?

Он взмахивает рукой, указывая на невидимый ткацкий станок.

– Ты вплетаешь нити, по одной, прижимаешь их к другим нитям.

Ковер? О чем он? От него пахнет мылом, а не вином.

– Каждый день, Лео… это новая нить. Словно ты ткешь собственный ковер.

Он возвращается к столу, снова садится.

– Триста шестьдесят пять нитей, день за днем, год за годом.

И изображает процесс волнистыми движениями рук – тянет воображаемую нить, прижимает воображаемый батан.

– Часто нити серые, скучные, ничего-то не происходит. Ешь, срешь, спишь. Но иногда, Лео, у тебя выходит красная или зеленая – когда ты делаешь то, что тебе нравится. А иногда, как когда я приехал к вам домой, нити черные, как черти в пекле.

Лео смотрит на папу. Отец часто ведет такие речи, громкий голос, громкие слова; сколько Лео себя помнил, отец объяснял, что такое сплоченность, как образовать клан – говорил о диких гусях, что летят куда-то – но передумывают и приземляются к своим сородичам, о казаках, которые пляшут медвежий танец и побеждают большие армии, о тонких палочках, которые не сломать, если они соединены в пучок, о… он научился выглядеть заинтересованным, не слушая. Но сейчас все не так. Сейчас отец трезв, язык не заплетается, его голос хватает тебя и держит.

– Но иногда – очень редко – ты вплетаешь золотую нить. Чистое золото. Ты сидишь и просто ткешь свою жизнь! И перед тем как умереть, ты увидишь весь свой ковер, узор из разноцветных нитей. Представь себе ковер Гитлера, Лео, черный как уголь! И – матери Терезы, какой он золотой-золотой-золотой, так что весь ее ковер сияет! Другие же ковры – как наши. В основном серые, немного зеленого, красного, адски черного, и там-сям – золотая нить.

Рука снова на груди, теперь он бьет себя в грудь.

– Ты знаешь, что жить жизнь иногда трудно.

Лео сидит, демонстративно откинувшись на спинку, максимальное из возможных расстояние, особенно после руки на плече. Но сейчас он бессознательно подается вперед.

– А… бывают такие дни, папа, когда сразу две разные нити? Но – рядом? Или сплетаются в одну?

Продолжая говорить, он ставит локти на стол, как отец.

– Потому что, ну, твоя нить была черная. То, что ты сделал маме. Но моя нить, тогда же, может, была с золотом. Когда я… ну, говорят, что если бы меня не было дома, она бы погибла.