Малиновский. Солдат Отчизны - Анатолий Тимофеевич Марченко

— Вот ты военный человек, Родион, военный, можно сказать, по призванию, от рождения и до конца жизни. Неужели тебя не оскорбляет, как Хрущёв издевается над военными? Он же вас всех, полководцев, причём истинных полководцев, в свадебных генералов превратил. И Рокоссовского, и Конева, и Василевского, да и тебя тоже, хоть ты и министр. Я уж о Жукове не говорю — это ж надо, такого полководца, можно сказать, современного Суворова, опалой своей раздавил!

— Тут закон самосохранения сработал. Не раздави он Жукова, Жуков бы его, пожалуй, сам раздавил.

Жуков, не спорю, полководец, хотя и не единственный спаситель Отечества.

— Пусть не единственный, но ведь большой? А Хрущёв и поныне ему мстит, подлянки устраивает. Жуков начал писать мемуары, так посмотрел бы ты, как там, на нашем партийном Олимпе, всполошились. Сам Хрущ в кресле заёрзал, икру заметал: а что он там, мерзавец опальный, накатал, как он там нас, великих и мудрых, изобразил? И вот нажимает на все педали, чтобы издание этих мемуаров всячески тормозить. — Штоляков уставился на Малиновского. — Ты-то, Родион, в этом деле какую позицию занимаешь? Небось тоже рогатки ставишь?

— Плохо ты, видать, меня знаешь, Дмитрий, хоть и числишься другом, — голос министра посуровел, но в его тоне не было обиды. — Моя позиция такая: мемуары Жукова надо издавать. Что бы он там в них ни написал — это его, личная, точка зрения, его право. И если даже погрешит в чём-то против истины — так это на его же совести и останется. Был у меня разговор с Первым на эту тему. И ему я сказал то же, что и тебе сейчас.

— И как он?

— А как, по-твоему? Ясно, в восторг не пришёл. Снова начал меня провоцировать: Жуков-де тебя не уважает как личность, называет хитрым приспособленцем. Ну и что из этого? История всё расставит по своим местам.

— Даже не верится, что у тебя нет обиды. — Штоляков удивился.

— Тут как-то пришли ко мне товарищи, причём вовсе не из рядовых, спрашивают: как быть с женой Жукова? — сменил тему Малиновский.

— С Галиной Александровной?

— Да. Она же врачом в госпитале работает. Пришли, мнутся, с ноги на ногу переступают, мол, сами понимаете, почему спрашиваем. Задаю вопрос: как она работает? Отвечают: претензий нет. Так в чём проблема? — говорю. — Пусть продолжает спокойно работать.

Штоляков от удивления покачал головой.

— Ну, ты даёшь, Родион. Ты как будто человек не нашей эпохи.

— Вот ты, Дмитрий, одно словечко тут произнёс: месть. Поганое это словечко.

— Так-то оно так. А только не зря ведь сказано: «Мне отмщение и аз воздам».

Малиновский промолчал: непростая тема, долгий разговор может получиться, да и друга вряд ли переубедишь.

А тот вновь оседлал своего конька:

— Кто он был у Сталина, этот Никита? Шут, самый настоящий шут! А сейчас пытается строить из себя такого умника, только держись! А сам, пожалуй, ни одной книжки до конца за свою жизнь не прочитал, кроме букваря. Зато писателям, учёным, да ещё и художникам какие ценные указания даёт! Помнишь, как он летом, в Семёновском, в районе бывшей дачи Сталина, писателей собрал? Так сказать, променад на природе. Довелось и мне там побывать. Стол закатил — труженики пера обалдели. Сам за воротник заложил, писателям рта не давал открыть. Старушка Шагинян вякнула что-то о недостатках в стране, так он ей с ходу: «А хлеб и сало чьё едите?» Мариэтта, хоть и глухая, расслышала, вскочила, как молодайка: «Я не привыкла, чтоб меня попрекали куском хлеба!» И выскользнула, как мышка, из-за стола.

А Маргариту Алигер обозвал идеологической диверсанткой. Та в ответ: «Никита Сергеевич, что вы говорите? Я же коммунистка, член партии!» А он: «Лжёте! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!» И представляешь, тут с небес такой гром грянул, такой ливень обрушился! Хрущ радостно: «Вот и небеса против таких, как вы! Прикидываетесь друзьями! Пакостите за спиной! О буржуазной демократии мечтаете? Дудки, господа, не выйдет!» А гром прямо как у Тютчева, помнишь: «Гремят раскаты громовые!» Смотрю, Маршак, весь мокрый от дождя, дрожит и лепечет то ли с восторгом, то ли в ужасе: «Что там Шекспир! Шекспиру такое и не снилось!»

Штоляков на минуту умолк.

— Лучше всех нашего Хруща Черчилль оценил. Это, говорит, человек, который всегда стремился перепрыгнуть пропасть в два приёма. В самую точку! И ты знаешь, Родион, по мне, не так страшно, что человек глуп, но когда глупец ещё и с амбициями — вот что страшно! Он такие флюиды вокруг себя распространяет! Сам по природе лжец, плодит лжецов, сам льстец, тут их целая армада, сам прохвост и карьерист — и вот уже таких «последователей» видимо-невидимо...

— Слушай, Дима, — не выдержал Малиновский, — тебе не надоело? Что ты мне Америку открываешь?

— Ещё одно, последнее, сказанье, и летопись окончена моя! Ты не удосужился небось подсчитать, сколько раз в многотомнике «История Великой Отечественной войны» Хрущ упоминается, да ещё с величальными эпитетами? Не читал? А жаль, главное упустил! Так вот, Никита упоминается сто двадцать девять раз! А Сталин? Всего девяносто девять, да и то, как правило, со знаком минус. Что касается Жукова, то его аж двадцать четыре раза упомянули. Есть у них совесть, скажи? Не Жуков, выходит, воевал, а Хрущёв! Как это тебе нравится? Нет, ты только подумай: Никиту называли едва ли не в полтора раза чаще, чем Сталина, и в пять раз чаще, чем Жукова!

— Эх, Дима, испортил ты рыбалку своими разговорами, — вздохнул Малиновский.

— Это ещё не всё, Родион. Один совет тебе последует. Уйди со своего поста под любым предлогом. Ну, скажем, на болезнь сошлись, на возраст.

Малиновский сидел нахмурившись.

— Что ж ты молчишь?

— Совет этот мне не подходит, — наконец заговорил он. — И знаешь, почему? По одной простой причине: военная служба — это моя жизнь. И никогда я не был дезертиром.

Штоляков беспомощно развёл руками:

— Твоя воля, Родион. Но помни, что я тебя предостерегал. Ну ладно, хватит об этом. Вот ты говоришь — я рыбалку испортил. Какую рыбалку? За весь день — ни единой поклёвки!..

...Вернувшись домой, Малиновский долго размышлял над тем, что ему наговорил Штоляков.

«Неладно в Датском королевстве, — думал он. — Что это Дмитрий с таким остервенением взъелся на Никиту? Тот усиленно