Совершенство - Клэр Норт

Пустыня.

Поезд.

И что достойно, и что есть справедливость, и что суть слова на закате дня?

Вставай на ноги, Хоуп Арден. Живо, живей, зараза!

Я приползла обратно на край кровати, глотнула воды, я – воин, я – бегунья, я – профессионал, я – дисциплина, я – свобода, пошли вы все, разыскала стихотворение на «Ютьюбе».

Его читало много людей, я выбрала декламацию в исполнении женщины, записавшей стих для своего сына как часть семейного фестиваля на острове Скай.

– Нам нельзя полуночных гуляний, – говорила она хотя и не поставленным голосом, но смысл был ясен. – От клинка протираются ножны, от страстей разрывается грудь.

а я сидела на полу у телевизора и плакала, сама не зная, почему.

Часы, потерянные за секунду.

Я снова прослушала стихотворение, но на этот раз надела на запястье резинку и щелкала ей изо всех сил, чтобы жгло кожу, а чтица твердила:

– От страстей разрывается грудь.

Я стояла на балконе, выйдя из номера, и глядела на бегущую за соснами автостраду сто один, запястье у меня покраснело и распухло, а прошло всего тридцать минут.

Опять.

Снова.

Я щипала себя так, что вскрикивала от боли, а она повторяла:

– От страстей…

и вот я уже на полу, хватая ртом воздух, и я явно включила телевизор, но это нормально, потому что прошло всего пятнадцать минут, а на экране мужчина говорил:

– Вот взяли двести долларов, а мы превратили их в шестьсот, и это сноровка, дорогой мой, это опыт, это мы пользуемся случаем, когда очень надо…

Опять.

Опять, опять, опять, пока не закончится, опять, выгоняя эту штуку у себя из головы, опять, опять, опять!

Я слушаю запись и теперь

на кровати, молча, глаза открыты, лежа на спине, я сосчитала сорок три вдоха и выдоха и вроде бы считаю от ста до одного, а кто знает, куда делись еще пятьдесят семь вдохов и выдохов?

Опять, душа живая – грудь, и

читаю Библию, теперь спокойно, спокойнее, хотя ладонь левой руки покраснела и распухла от вонзенных в нее ногтей, а вокруг локтей на обеих руках царапины, возможно, оттого, что я слишком сильно их сжимала, но

опять

и сердце, переставшее дышать,

и восходит солнце, занимается прекрасный калифорнийский день, не серый, не как дома, не утренняя заря туманов и рваных туч, но божественно-золотая, которой поклоняются Аматерасу, Баст, Бригита, прогоняющие тьму.

Опять

Я подпеваю строчкам безо всякой мелодии, танцуя по номеру:

– От страстей разрывается грудь, оу, йеа!

и спотыкаюсь, но не падаю, голова кружится и болит, голова убивает меня, но пошло оно все, пошли вы все, я – Хоуп, я – Уай, я – воровка, я – забыта, я есть я, я, зашибись, я, а сейчас – это теперь, и сейчас я танцую и пою опять, опять, опять

Опять!

– От клинка протираются ножны…

На этот раз слегка спотыкаюсь, слегка ахаю, прижимаюсь на секунду к стене, жду, пока секунда истечет, потом снова и снова кручусь, пляшу на одном месте, безумно, машу руками, задыхаюсь, сгибаю колени, от клинка протираются ножны, а я танцую, танцую, танцую, мое тело – камень, я – танцующий камень опять!

– …От страстей разрывается грудь, нужен сердцу покой невозможный, да должна и любовь отдохнуть, ХЕЙ, МАКАРЕНА! От страстей разрывается грудь, хей, Макарена!

Слова заменяются, пошли все эти танцы, пошло все это, страсти, грудь, замена, повтор, повтор, пока не прекратится Макарена!

– Нужен сердцу покой невозможный, пошли вы все, прошли вы все, пошли вы все, пошли вы все на хрен, на хрен, на хрен Макарена!

В дверь колотят, свет зари пробивается сквозь тонкие синтетические занавески.

– Что тут вообще творится?! – визжит менеджер мотеля, а потом, когда я открываю дверь, лоснящаяся от пота, хохочущая, дрожащая, он хрипло спрашивает: – Ты кто такая, чтоб тебя?

– Я – Хоуп! – восклицаю я, еле сдерживая взрыв хохота. – Я – Хоуп!

Вопрос всем, заданный еще в Сан-Франциско мужчиной, ожидавшим автобуса:

– Откуда вы знаете, что вы не сумасшедшие?

Ему, наверное, чуть за тридцать, но из-за затравленной наивности во взгляде он выглядит куда моложе. Он крепко держится за чемодан небесно-голубого цвета, на нем серый свитер с капюшоном и рваные туфли. Он с серьезным видом утверждает, что изучал философию, но философы упустили нечто главное, и касалось это не правил, а исключений из них, и мест, где правила нарушались – вот в чем истина, вселенская истина.

– Мы все делаем вид, что мы не сумасшедшие, – прошептал он, – но только потому, что мы боимся!

* * *

Над этим вопросом я размышляла, когда ехала в автобусе, прижав к себе тощую дорожную сумку, в грязной одежде, с растрепанными волосами и каменным лицом. Откуда ты знаешь, что ты не сумасшедшая?

Сколько жизней я поломала у людей, которые сейчас считали себя безумными? У своих родителей, медленно забывавших свое дитя и заново клеивших обои в моей спальне, что они всегда хотели сделать. Люди, у которых я воровала, полицейские в допросной – она же к вам подошла, она же с вами говорила, как это вы ее не помните? Принцесса Лина в Дубае. Гоген, наставивший на меня нож. Люди, которых я грабила и которых покупала. Поддельщица паспортов на яхте в Мраморном море, игравшая в видеоигры девчонка в Токио, пьяный любовник на кровати в почасовой гостинице. Мужчины, которых я прижимала к себе: Паркер из Нью-Йорка, учитель математики, спрашивавший, считаю ли я карты. Общество, тепло, близость, общение – дисциплина.

А я сумасшедшая?

Для защиты у меня есть дисциплина. Дисциплина поставленных под сомнение мыслей, поисков спутников, еще одна пара глаз, другой взгляд на мир – они суть моя дисциплина, человечество есть моя дисциплина, Лука Эвард есть…

…ошибка в суждении.

Я это знаю, всегда это знала, и сейчас вижу очень ясно. Не дисциплина. Антидисциплина. Взрыв нерационального влечения, который за неимением долговременного опыта для сравнения я назвала любовью. Как же он мне сейчас нужен. Как же он, наверное, меня ненавидит, если хоть что-то помнит о том, кто я такая.

Я считала до тех пор, пока не остался только счет.

Байрон в квартире не оказалось. Ну конечно же.

На стене у двери она оставила приклеенный скотчем конверт с написанным огромными буквами словом «ХОУП».